Исход (часть 2)
Шрифт:
И снова закачались над головой шелестящие, яркие, зеленые-зеленые листья молодого клена; и ему стало радостно, над ним все шевелились тихонько зеленые-зеленые листья клена, и солнце жгло горячо, щедро, по-летнему.
Очнулся он в той же большой просторной комнате с металлическим белым столиком и мягкой кроватью, на противоположной от окна стене дрожала четко сплетенная решетка. Лежал он на полу, и в комнате никого не было; он понял: что это был бред, и облегченно вздохнул.
По дороге, указанной Скворцовым в Ржанские леса, в самую их сердцевину прошла разведка, высланная Зольдингом. Она прошла незаметно около ста километров и тем же путем вернулась назад. Зольдинг остался доволен результатом разведки,
— Ваши слова подтвердились, — сказал он. — С этой стороны действительно можно подобраться к Трофимову.
Скворцов молчал, глядя на свои пальцы, они еще плохо подчинялись.
— Я просил бы вас, Скворцов, уточнить маршрут. — Зольдинг развернул карту и придвинул к Скворцову. Он достал бутылку коньяку и две рюмки — на высоких ножках, металлические. Скворцов опустил глаза в карту.
— Как я могу сказать точно? — пожал он плечами. — Я могу лишь примерно, отсюда и досюда. Точно указать нельзя, потом на меня же свалите.
Зольдинг повернул карту к себе, внимательно стал смотреть на резкие отметины, сделанные пленным.
— А если по этому пути пойдете вы, как пойдете? По карте покажите, вот видите: так или так? — Зольдинг выпрямился, налил коньяку и придвинул одну рюмку Скворцову.
— Не знаю. На месте было бы виднее.
Скворцов выпил коньяк, не ожидая приглашения, налил рюмки снова; Зольдинг поморщился, он и сам знал, что на месте будет виднее.
— А если поведете вы?
Скворцов пожал плечами, быстро выпил, сразу налил еще и опять выпил.
— Вы быстро привыкаете, — заметил вскользь Зольдинг.
Скворцов ничего не ответил, зажал кисти рук коленями и опустил голову. «Еще бы пару рюмок, — сказал он себе. — Нужно глядеть ему в глаза…» Ах, если бы не это дело, он опрокинул бы на него стол и этот чернильный прибор пригодился бы ему. Один раз за все, за Ивана, за Шуру. За унижение, за боль. Еще бы пару рюмок. Ничтожество, и пить не умеют. Разве это рюмки? Наперстки. А нужен бы сейчас хороший стакан, грамм двести, а потом — черт с ним, что будет, то будет. Неужели цена всему, через что прошел, — один немец, пусть даже в генеральском мундире? Только один? И этим закроется твой счет? Нужно выпить еще коньяку, и пусть Зольдинг следит за ним.
В середине июня много солнца. Порой, неизвестно откуда, рождались грозы, легкие, стремительные — очистят воздух и исчезнут, и опять синева, опять — солнце. Травы поднимались дружно, и в другое время уже звенели бы в лугах косы и вырастали стога, а теперь все стоит нетронутым. Ни прокоса в лугах, ни человека в поле. Леса ярко-зеленые, клейкие; трава от дождей и от тепла была выше плеч, — в траве можно было утонуть, и партизаны, хоть и отвыкшие за три года от хозяйства, не могли привыкнуть к мысли, что и эта трава пропадет за зря, никто ее не высушит, никто не соберет в стога. От ягоды, которую ели зеленком, и от недосоленного гриба (соль доставлялась самолетами редко и помалу и была дороже патронов и гранат) болели животы. Все исхудали, каждый знал: Ржанские леса в кольце — уже седьмая попытка прорвать блокаду кончилась неудачей. Лесные госпитали разбухали, раненых не успевали вывозить; в ночь приходило всего по два-три самолета. Ближний аэродром немцы нащупали и двумя налетами совершенно вывели его из строя, остался один, в самой глуши, и Трофимов приказал свезти туда всех раненых, подлежащих
— Анатолий Иванович, распорядись подготовить в глуши лагерь для раненых… Федор Подол укажет место. На всякий случай, если придется оставить.
— Этого «придется» не должно быть.
— Я ничего не предрекаю. Элементарная осторожность, вот и все.
— Все… — повторил за ним Трофимов, хмуро глядя себе под ноги. — Вы сами понимаете, как это подействует на бойцов.
— И, однако, нужно быть готовыми к любой неожиданности.
— Ты имеешь какие-нибудь сведения?
— Ко всему нужно быть готовым. Поручить Почивану и Федору Подолу. А сведения… Вы сами знаете, что приказ о перегруппировке должен поступить вот-вот…
Трофимов в одной гимнастерке и яловых тупоносых сапогах ежился от сырости. За перегородкой работали радисты. Приходили связные. Трофимов все выслушивал молча; для него было очевидно, что в данных условиях решить могло одно: перегруппировавшись за ночь, идти на прорыв, хотя прорыв пятого дня не удался, и третьего дня — тоже, и вот почему теперь так много раненых, и он оттягивал решение идти еще раз.
— Почему ничего не слышно из города? — спросил он тоскливо, прислушиваясь к тягучему медлительному голосу Эдика Соколкина из-за перегородки, тщетно взывавшего к «Десятому». «Десятый» — самый дальний отряд Семенова. Придется посылать связного.
— Почему все-таки ничего не слышно из города? — повторил он, думая об отряде Семенова и сводя выгоревшие белые брови.
— Немецкая разведка приходила ведь со стороны болот… Чего же тебе еще?
— Приходила. А если случайность?
— Не верю ни в какие случайности, Анатолий Иванович. Все стягивается в один узел. Немцы готовят большое наступление. В эфире сплошной вой, невозможно выйти на связь. Все время поступают сведения о большом целенаправленном передвижении войск. Гостей нужно ждать на днях. Если мы еще через неделю не прорвемся, нас тут сомнут. Ликвидировать Ржанский партизанский район приказано во что бы то ни стало самим Гитлером, есть и такие сведения.
— Тем больше чести, — проворчал Трофимов, опять вслушиваясь в голос Эдика Соколкина и стараясь приглушить в себе раздражение; иногда ему казалось, что Батурину безразлично — завтра окончится война или через год, погибнет еще сто человек или тысяча, лишь бы его, Батурина, точка зрения одержала верх.
И еще — Трофимов начинал уставать, да, да, тот самый железный Трофимов, который мог, не дрогнув, расстрелять, послать на смерть, не дрогнув, мог сам умереть, начинал уставать. Это когда-нибудь, конечно, кончится, и как только кончится, он с отвращением сдернет с себя казенную одежду, дочиста отскоблит тело и уже никогда не прикоснется к оружию, и хотя он, кадровый офицер, ничего не умеет в жизни, кроме как носить оружие, он больше никогда не прикоснется к нему и научится чему-нибудь еще. Только мысль о времени, когда он смоет с себя весь пот и копоть и больше не прикоснется к оружию, поддерживала его. Это давало ему силу, там, где ее, казалось, уже не могло быть.