Исход
Шрифт:
— В смысле? Чьих кровей или…
— Чья ты? — переспросил он.
— Слушайте, Сергей, я вас очень уважаю, но это мимо. Со мной ваши штучки — мимо.
— Кто ты? Не ври. Я знаю, ты часть замысла.
— Я вас сводила, — сказала Вера тише и серьезнее.
Сергей успокоился. Подозрение подтвердилось.
— Кто за тобой?
— Не знаю. Мне дали коды — пророк, воин, и я конструировала ваши пути, но у меня ничего не получалось, и я пошла сюда, думала, здесь легче будет.
— И как?
— Никак! Исчез голос, все. За Кармазиным исчез,
Теперь он спрашивал, уточняя, и не смотрел на нее.
— Кто говорил с тобой?
— Голос.
— Какой? Мужской, женский?
— Я не знаю.
— Детский?
— Я не знаю. Я не слышала голоса. Он оставлял слова внутри меня. Во сне. Я просыпалась, понимала, что должна делать, но не знала, зачем.
— Что ты должна была делать?
— Свести семерых в этом месте.
— Кого?
— Я не знаю, мне давали коды.
— Какие?
— Пророк. Тактик. Стратег. Воин. Мать царя. Бес.
— Кто седьмой?
— Я не помню. Все было как во сне. Мне оставляли задание, имя, и я работала.
— Что конкретно ты делала?
— Много чего. Ко мне приходил мальчик, что-то просил, не помню. Я должна была подослать его к женщине с твоим именем.
— Что за женщина?
— Я не помню.
— Какой у нее был… код?
— Мать царя.
— Кто с тобой говорил, постарайся вспомнить!
— Я не помню.
— Кто тебе приказывал? Это важно. Я должен знать, кто за тобой.
— Я не помню.
— Мужчина. Загорелый, родинка на шее, вот здесь. Девочка, лет восьми, черненькая, с хвостиками, в розовой майке. Кто из них? Ты кого-нибудь видела?
— Нет. Я больше ничего не знаю.
Она врала.
Когда встречаешься с человеком, которого долго не видел, но думал о нем, в первые минуты неловко. Не соответствует образу в голове. Он не хуже и не лучше, просто не такой, ведь образ в голове больше ты, чем он. Отсюда неловкое молчание, смешки, глаза в землю и суетно спотыкающийся разговор из одних банальностей.
Со Светкой так не было. Они долго не виделись и изменились. Перед Алишером сидела женщина семнадцати лет. Они пошли к реке, чтобы им не мешали.
— Я каждый день с тобой говорила. Не сама с собой, а как будто посылала сигнал и получала обратно. Ты получал их?
Нет. Не получал. Он перестал думать о ней после расстрела в тюрьме.
— Да.
— Вот видишь. Сергей правильно говорит. Это интуиция. Поэтому мы выжили. Мы — люди будущего.
— Ты его любишь?
Улыбка сошла с ее лица. Ей было хорошо, и она не хотела говорить на болезненные темы. Он ждал.
— Я останусь с ним, Али.
— Ты его не любишь! — Алишер не убеждал ее, а подытоживал ощущения. Она ничего не сказала, но он понял ответ так четко, как если бы ему проорали его в ухо.
— Я не знаю уже ничего. Если я уйду, ему будет плохо. Это тоже любовь, просто другая. Кто сказал, что любовь одна? Ведь можно любить ребенка и мужчину?
— Свет, прошу тебя, не надо. Ты только
— Я люблю и его, и тебя. Я волновалась за тебя. И у меня нет сейчас вины, и я счастлива, что вы здесь оба, что живы, но если я вернусь к тебе, вместо любви пойдут обида и ревность. Я хочу любить вас обоих. Как сейчас.
— То есть останешься с ним.
— Ты чужой, Али. Когда говоришь так — чужой.
— Я не знаю, что тебе сказать, Свет. Ты все правильно говоришь, но мне-то что делать? Как жить? Как мне одному, когда ты рядом?
Она стала его жалеть, но это было еще хуже. Он же не ребенок, чтобы его уговаривали. Они долго сидели, и никто не уходил первым. Вот, думал Али, пришли два человека в место, где ничего не было, и сразу стало грустно. В лагере гавкнула собака. Али дернулся.
Он боялся собак. Боялся, что собаки Макарыча, любившие человечинку, прибегут к его, Алишера, собакам в деревню, а те скажут, что теперь Али знает по-собачьи, и они будут искать Алишера, и рассказывать всем собакам в мире, как умерла Инга, а от собак не спрятаться, они везде, и рано или поздно одна из них прогавкает ему. А ему придется оправдываться в ответ и тоже гавкать, ведь собаки не понимают по-человечьи.
— За мной собаки бегут, — сказал он Свете, — мне уходить надо.
Псы дикой охоты за мной.
Он встал и подал ей руку, она протянула свою. Ладошка была теплая, шелковая. Вместе пошли в лагерь и молчали. Она увидела у конюшен Антона и пошла к нему, облегченно вздохнув, а Алишера резануло по нутру и ее облегчение, и сочувственный кивок Антона.
Обойдусь без вашей жалости, уходя, подумал Алишер.
Было хорошо работать. Изводить себя, делать что-то простое, тяжелое и полезное. Он бросался на работу с яростью голодного. Но потом приходила ночь, и он опять не мог спать. Было б лучше, если б ее здесь не было. Было б лучше, если б он сам сюда не приходил.
Надо уйти, понял Алишер, иначе он не выдержит. От собак, от Светки, от всего.
С ним жили девятеро холостяков, все кадеты. Они называли дом «общагой». Он тоже пошел в кадеты, но не из желания научиться драться, и так умел. Это позволяло еще убить время. Он подождал, пока все уснут. Оделся. Взял рюкзак, положил в него нож и кусок плохого, сырого хлеба из пайка. Никто не проснулся.
Он вышел на улицу. Луны не было, и он постоял минуту, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.
И что, вот так уйду сейчас, и все? — думал он.
Али не хотел запомнить Светку радостно бегущей к Антону. Ему нужно было вытеснить это воспоминание другим.
Я пойду к ней. Не проститься. Просто к ее дому. И буду всю жизнь помнить ее спящей в нем, и она будет Светкой, не моей и не его, а спящей.
В доме Кошелевых горел свет.
Услышу ее голос и уйду. Сохраню услышанное слово, отпечатаю его в голове и буду вспоминать ее через это слово, оно станет ключом к ящичку памяти, где хранится Светка.