Исход

Маловичко Олег

От боли она переставала себя контролировать. Плакала, хватала зубами подушку, а иногда страшно ругалась, чего не делала никогда в жизни. Он понимал, что ей больно, как он и представить не может, но он тоже был человеком и иногда злился. Один раз не выдержал, тряхнул за плечо, зашипел сквозь зубы, когда она, наконец, заткнется, а потом закрылся в ванной и плакал.

Под утро боль слабела. Сергей менял вымокшие за ночь от пота ночнушку, наволочку и простыню, снимал с мамы памперс, протирал кожу теплой водой с ромашкой. Она обнимала его за шею

тонкими высохшими руками и бормотала что-то бессмысленно-старушечье. От нее исходил лежалый запах старости и лекарств. Она тихо спрашивала:

— Зачем такую боль терпеть, Сереженька? Зачем жить так?

Она жила в подмосковном Шолохове. Ее квартира была одним из осколков размена московской. Сергей с семьей переехал в бирюлевскую двушку. Присматривала за матерью соседка, одинокая спивавшаяся старушка. Сергей приплачивал ей, а когда она не могла, сидел с матерью сам.

Сначала он колол промедол и трамадол. Стала кричать сквозь сон. Было еще хуже, словно из нее высасывали жизнь, а она не могла даже посмотреть, кто. Увеличил дозу, и Татьяна Ивановна все время проводила в мутном бессознательном мороке. Никого не узнавала, видела в людях врагов, желающих ее смерти или имущества. Часто обращалась к мертвому мужу, или звала мать, тоже покойницу.

— Да не мучайте вы ее, колите невроксан, — посоветовал врач «скорой» после одного из приступов.

Препарат, прочел Сергей в интернете, нарушает работу печени и почек и убивает клетки мозга. Но мать успокаивалась, а достать невроксан было проще, чем морфин, и стоил он дешевле. Сергей покупал плоские белые коробки с уложенными в пазы ампулами у того врача со «скорой». Тот каждый раз напоминал о дозировке — половина ампулы, Сергей, два с половиной кубика. Целая, пять — много, передоз. Говорил это так часто, что Сергею в его словах стал слышаться намек.

* * *

Дома играл Бетховен. Никита и Глаша сидели на сером пушистом ковре, покрывавшем комнату от стены до стены. Глаша трогала клавиши ноутбука, читала новости, Никита рисовал. Перед ним было десять тюбиков с краской, но пользовал он четыре — зеленую, голубую, черную и красную. На рисунке полосы цветов находили друг на друга, размывая края в грязь.

— Привет, боец! — Сергей опустился на корточки и взъерошил сыну волосы, потом на четвереньках подобрался к Глаше, поцеловал.

— Руки мыл?

— Не успел. Что пишут?

— Уроды какие-то церковь взорвали.

— Какую?

— Николая Чудотворца, на Пассажирской. Оставили пакет перед образами, служка открыл.

— Скинхеды?

— Не знают пока.

— Сколько трупов?

— Три.

— Ну, это еще по-божески.

В эту церковь они собирались на Крещение. После трехчасовой очереди в царицынскую в прошлом году Сергей слег с простудой, а в эту народу ходило меньше.

Глаша пошла греть ужин. Она выглядела моложе своих тридцати двух — гибкая, с маленькой грудью, узкой талией, выдающимися лопатками и короткой стрижкой. Маленький нос капризно

вздернут, пухлая верхняя губа приподнята, в больших глазах — доверчивый испуг, будто хочет что-то спросить и боится.

Они были женаты девять лет. Сергей не любил Глашу. Зная, что жить с любовью легче, чем мучаться мыслью о неудавшемся браке, он внушил себе любовь. Но просыпаясь среди ночи и глядя на жену, повернувшуюся спиной и выставившую из-под одеяла угол плеча, Сергей ощущал непреложный факт отчуждения.

Никита макнул кисть в баночку с краской, понес к листу, и на полпути с края кисти на ковер сорвалась капля. Мальчик бросил на отца быстрый испуганный взгляд. Сергею был неприятен страх в глазах ребенка.

— Что рисуешь, разбойник? — спросил он, нарочно не замечая пятна.

— Это наш дом. Он горит. Другие тоже горят.

— Непохоже на наш-то… — Сергей склонился над рисунком. — Где ты такой лес видел?.. Забор такой?

— А это не здесь. Это наш настоящий дом.

Сергей присмотрелся. Несколько домиков — окно, дверь, труба с тонкой спиралью дыма — выстроившись вдоль главной улицы, прятались от густого леса за высоким забором, ощетинившимся в небо кольями. Из крыш домов вырастали острые языки пламени, их Никита сейчас раскрашивал снизу красным, а сверху черным. Мазнул пару раз черным и по солнцу.

Странно, что нет людей, подумал Сергей, но тут же увидел их, на втором листе, продолжавшем сюжет. От поселка к лесу уходила изогнутая тропинка, и в самом конце листа одна группка человечков преследовала вторую. Погоней управлял бородач с саблей — его Никита изобразил ростом вдвое выше остальных. Верх сабли мальчик разрисовал красным.

— Плохие. Они подожгли наш дом и другие тоже. А это ты, — Никита коснулся кончиком кисти великана с бородой, и тот обзавелся черной точкой на лбу, — поймал их и всем отрубил головы. И повесил на кольях.

Никита стал рисовать на кольях забора овалы, добавляя в них две точки глаз и полоски носа и рта. И кровожадный бородач, и «плохие», и головы на кольях улыбались.

Что-то удивило Сергея в рисунке. Не жестокость. Люди гибли на рисунках всех мальчишек Никитиной группы в садике, их растил телевизор. Сергея посетило беспокойное чувство узнавания виденного. Он видел поселок, но не мог вспомнить, где, и необходимость уточнить воспоминание засела в его голове назойливо, как застрявшее между зубов мясо.

Пошел на кухню и показал рисунок Глаше — та с сочувственной улыбкой сжала ему руку. Ты устал, говорили ее глаза, много на себе тащишь.

Мясо на ужин оказалось жестким, и волокна застревали меж зубов. После ужина искупали и уложили Никиту. Оба подумали о сексе и оба решили: не стоит. Сергей пошел курить.

К шпингалету окна на лестничной клетке алюминиевой проволокой была прикручена банка для окурков. Когда банка заполнялась, Сергей выбрасывал пыльную вонючую дрянь в мусоропровод. На третьей затяжке он чуть не поперхнулся, вспомнив и испытав мгновенное облегчение: