Исход
Шрифт:
– Слушай, тебя не угадаешь, Верка. Не пойму я тебя.
– И не понимай, так даже лучше. Вставай, вставай!
– Зачем?
– Не ленись. Принеси мне дров, ужин сварю. Где вы берете воду?
– Тут неподалеку ручей оказался, глубокий, повезло, не промерз, и вода вкусная.
– Сварю вам суп со свининой, ты только принеси мне дров, посуше. А то мне скоро идти. – Она видела, как у Рогова дрогнули зрачки, и сказала с тоской: – Рогов, Рогов, что же с нами будет?
– Что, что?
– Ну, вообще, с нами, со мной, например.
– А ничего не будет, будет, что и было. Немцев-то под Москвой – тю-тю! Все-таки разбили.
– Разве я об этом?
– Я знаю, о чем ты. С нами все будет хорошо. Я еще не схожу с ума, как ты, мне легче.
– Просто ты глупее, Рогов, – сказала она и, смягчая свои слова, опять поцеловала его, и он засмеялся.
– Ну, ладно, пусти. Дров принесу, тут у меня запас – сухие сучья, сосновые.
Он натянул валенки, набросил полушубок и, выйдя из землянки, позвал Сигильдиева греться.
– Ладно, не замерз, – бодро отозвался Сигильдиев. – Еще часок выдержу. Ты гляди, какое небо. Ночью на сорок подскочит.
– Вот попросишь, постою.
– А может, ты, Рогов, попросишь?
– Нет, Камил, она уходит. Ей на базу нужно. Я ее только провожу немного.
– Слушай, Николай, какого черта мы здесь стоим и мерзнем? За неделю я не видел даже зайца.
– Присматривай сразу дичь покрупнее, – отозвался Рогов, ломая руками лежащий у входа в землянку сушняк. – Ты спроси нашего любимого капитана Трофимова, он знает.
– Ладно, Николай, не трогай Трофимова, не надо.
– Хорошо, договорились. Ох, черт, мороз, слышишь, Камил, а ведь сегодня в ночь – Новый год, а?
– Тебе подарок уже есть, – весело засмеялся Сигильдиев, притопывая. – Тебе нечего горевать.
– Пошел к черту, не каркай, – засмеялся Рогов и скрылся в землянке, полусогнувшись, втаскивая за собой охапку сушняка.
А Сигильдиев снова пошел по протоптанной в снегу тропинке, опять с некоторой завистью думая о Рогове, о Вере, и, неожиданно хватаясь за карабин, закричал:
– Стой! Стой! Куда вы идете, здесь нельзя. Остановитесь, я вам сказал! – еще сильнее закричал он, не в силах выдержать пристальный, неподвижный взгляд женщины, вышедшей прямо на него, из-за густых еловых зарослей. – Отвечайте, кто вы, что вам здесь надо? Эй, Рогов! Рогов! – позвал он растерянно.
Она подняла руку и медленно отвела ствол карабина в сторону, Сигильдиев увидел сильно обмороженную и вспухшую руку, и женщина, заметив его испуганный взгляд, сказала:
– Отведи меня к начальству.
– Куда к начальству?
Сигильдиев оглядел женщину: она была в крестьянском полушубке и в стоптанных черных валенках; голову, вместо шали, она закутала половиной серого солдатского одеяла, и оттого голова тоже казалась распухшей, огромной. Она молчала, не обращая на него никакого внимания, и Сигильдиев боялся, что она пойдет напрямик и придется держать ее силой
Рогов вышел, оглядывая женщину, обошел ее кругом, обтаптывая снег.
– Что она говорит? – спросил он Сигильдиева.
– Просит к начальству отвести.
– Ты скажи… Руки ей надо растереть, гляди – вспухли.
– Не надо мне ничего, – сказала женщина хрипло и, обращаясь к Рогову, добавила: – Я тебя ведь помню. Ты – примак, у нас в Филипповке у Таньки Косьяновой жил.
– Тише, ты что, – сказал Рогов, оглядываясь на землянку. – Мало ли кто у кого не живет теперь. Зайди погрейся, до начальства попасть – топать да топать.
– Не привыкать, дойду.
– Постой, постой… Ты…
Она увидела в глазах Рогова испуг; он тут же попытался спрятать его.
– Павла я, Лопухова, – подтвердила женщина, и Рогов сразу вспомнил горящую избу, ее рядом с огнем, – кричащую, простоволосую.
– Пойдем в землянку, погреешься. Руки тебе надо оттереть, – сказал он, хмурясь. – Значит, жива осталась…
– Жива, видишь.
– А мы тогда только с Володькой Скворцовым и вырвались, – сказал он, плотнее запахивая полушубок на груди.
– С Владимир Степановичем? Живой тоже? Ты гляди, тоже, значит, живой… А как получилось?
Она не удивилась, не обрадовалась и спросила равнодушно; она слишком устала и вся задеревенела от холода, и после всего, что с нею было, Скворцов тоже стал чем-то далеким, чужим, и если бы его никогда не было, тоже ничего бы и не изменилось.
– Шли да в Козий Лог с ним друг за другом скатились, – сказал Рогов. – В один раз у нас получилось, видать, от страха.
У Павлы, когда она слушала, было неподвижное, бесстрастное лицо, глаза она почти зажмурила; они болели от солнечного резкого блеска снегов; она подумала, а стоит ли ей идти дальше, может, нужно повернуть назад.
Пойди она назад, все бы вмиг кончилось, она знала, и когда она вторично подняла глаза на Рогова, тот понял и торопливее, чем нужно, сказал:
– Пошли, пошли, ладно. Обогреешься, отведут тебя, куда надо. Ты всякий там сор из головы долой, время теперь, не до того.
23
Вечером она сидела в штабной землянке, расстегнув телогрейку, скинув с головы одеяло. Грязные, свалявшиеся космы волос она кое-как пригладила, расчесала изуродованными пальцами и сидела, сложив руки на коленях, в уголке, на самодельной, поскрипывающей при каждом движении табуретке. Под телогрейкой у нее оказался немецкий офицерский френч со следами сорванных погон и рваная крестьянская юбка в сборку; она бесстрастно глядела, не обращая внимания на боль в руках, а они у нее не могли не болеть, на заходивших в землянку партизан, на дежурного за столом, и он несколько раз предлагал ей сделать перевязку. Не поворачивая к нему головы, она коротко уронила: