Иск Истории
Шрифт:
Любовь в своем физическом выражении это стремление слиться с любимым существом, чтобы ощутить истинный смысл человеческого существования, во имя которого тебя привели в этот мир. Но даже в эти мгновения исподтишка щекочет языком тот самый библейский змей, нашептывая насилие, как еще более высокое наслаждение.
Слишком часто оказывается, что агрессивность сильнее сексуальности.
Слишком часто «основным инстинктом» оказывается не секс, по Фрейду, а ненависть к врагу, противнику, сопернику. Ненависть к слишком умному. Ненависть к приносящему добрую весть, за что его распинают. Наконец, просто ненависть к ближнему, вызывающему ярость, явно не «благородную», тем, что нос у него не такой – длинный, горбатый, кривой, плоский, трава у него во дворе зеленее.
Прометею клюет печень не орел, а ненавидящие его за такое, казалось бы, возвышенное желание: принести людям огонь. Подумаешь, изобретатель, освободитель, жаждущий нас осчастливить, знаем мы таких.
Вспомним «Илиаду», «Одиссею», «Энеиду», любимых нами трех мушкетеров, героев-ковбоев из «вестернов» – заколоть человека шпагой, зарубить мечом, настрелять горы трупов – ничего не стоит. И заметьте, все это во имя справедливости.
Все начинается, казалось бы, с невинных порывов, требующих сбросить напряжение до дрожи в кончиках пальцев от внезапного и резкого подъема адреналина в крови, выместить его на любом, кто подвернется под руку: сам не знаю, как случилось; вовсе не со зла; прости, друг. И – ненароком – ножом в грудь, сковородкой по голове. И до смерти. Заметьте, имеются в виду случаи как бы «чистые», без влияния алкоголя или наркотиков.
Всем нам знакомо насилие, заранее предполагающее сопротивление и также наперед защищаемое законом, – полицейского, сборщика налогов, автоинспектора, пограничника, таможенника. Приближаясь к исполнителям этих ролей, ни в чем не повинный человек также заранее ощущает себя виноватым, жертвой.
Кто же из нас не испытывал желание, абсолютно оправданное, по велению сердца, совершить насилие за дело – против вора, прелюбодея: подлец, сволочь, живут же такие.
Слишком часто в прошедший век, подобно эпидемии, свирепствовала самая, пожалуй, подлая форма насилия: насилие от страха. Это было делом целой страны: враги народа, прислужники империализма, отродье человечества. Заметьте, «ярость благородная» вскипала как волна сначала против своих, а затем уже и против истинных врагов, фашистов, нацистов. В 20-30-е годы нарождающаяся советская литература полна была насилия, крови, убийств во имя революции, классовой борьбы, диктатуры пролетариата. Вспомним клич Максима Горького: «Если враг не сдается – его уничтожают». Затем наступает и вовсе потрясающий своей подлостью феномен, победоносно шествовавший по всем весям «победившего социализма»: литература вообще не писала о насилии, воспевала розовую жизнь, в то время, как в реальности совершалось ни с чем не сравнимое в истории человечества насилие: казнили, сажали в тюрьмы и лагеря, ссылали миллионы людей. Насилие было возведено в государственную политику. Бесправие, доносительство, угрозы, ложь, – все элементы насилия – были возведены в закон. Чаще всего неписанный, но весьма реально ощутимый. Официально смертная казнь и вовсе не существовала. Лишь 13 января 1950 подарком к моему дню рождения вождь народов издал приказ о смертной казни: даже у этого отъявленного убийцы миллионов что-то там шевелилось на донышке души: то ли неузаконенная арифметика убиения, то ли призрак собственной смерти испугали его.
Нравственный закон внутри нас
Слова эти Иммануила Канта о небе над нами и нравственном законе внутри нас порядочно затерлись, как старые, вышедшие из употребления монеты, и все же существуют подобно невидимым звездам в полдень. Оказывается библейская заповедь «Не убий!» – не для красного словца.
Старуха-процентщица, убитая Раскольниковым, пробуждает в нем этот нравственный закон, который звал переступить Ницше в знак протеста против иудео-христианского милосердия, взывая к языческой мощи. Но есть вещи, переступив которые, уничтожаешь сам себя. Другое дело, что успеваешь наделать страшные преступления, уносящие жизнь не только того, кто лично тебе ненавистен, а сотни миллионов безвинных.
В наши дни, при страшном разгуле террора, пытаются оправдать бедных террористов. Даже ужасного Минотавра изображают несчастным существом с уймой комплексов неполноценности. Раньше все было четко и не всегда примитивно: Тезей убивает Минотавра и освобождает Ариадну.
В прошлом, по сути, и вовсе еще не отошедшем веке революций, войн и братоубийственных кровопролитий (слишком близок и все еще дышит нам в затылок) литература нередко выставляла героев, которые по первому движению нашей души вызывали эмоционально наше восхищение. А ведь они были далеко не праведники. Вспомним фильм Витторио де Сика «Генерал де ла Ровере»: герой – бузотер, сквернослов, преступник, сидящий в тюрьме, то есть по всем правилам отрицательный тип, силой обстоятельств возглавляет восстание, становится народным героем. Истинный праведник, к примеру, «идиот» Достоевского отступал на задний план.
В 60-70-е годы почти не было описаний насилия по иной причине: слишком еще дышала в затылок эпоха «великого террора». Но в последнее десятилетие обозначается в русской литературе совершенно новое, ранее не встречавшееся отношение к насилию, убийству себе подобного, к заповеди «Не убий!».
Новое время, после вседозволенного
Вроде бы на поверхностный взгляд вернулась вера, но, по сути, все продолжают жить в оголенном, обезбоженном мире, где нет закона, нет милосердия, нет Божественного присутствия – Шехины, (от ивритского слова «Шахен» – сосед). Вся надежда на справедливость ложится на плечи человека. Устанавливающий справедливость чувствует, что если он этого не сделает, это не сделает никто.
Парадоксально и удивительно, что в годы застоя и деспотии окружающей жизни именно литература несла между строк свет человечности, которую никакие цензоры уже не в силах были вымарать. Вспомним хотя бы «Не хлебом единым» и «Белые одежды» Дудинцева, «Обелиск» Василя Быкова, «Хранитель древности» Юрия Домбровского. «Свет невечерний», по выражению отца Сергея Булгакова, оставил души, испарился. И это вовсе не борьба с Богом, хотя она могла быть понята после всего того страшного, что произошло в прошлом веке. В годы деспотии Бог часто спасал индивида: в своей вере тот внутренне был защищен, пусть в камере тюремной или лагере. Сейчас как бы защита эта исчезла – человек оголен перед миром. Осиротевший в экзистенциальном смысле, оставленный Богом, обращается он к теме насилия и убийства, делая ее центральной на рубеже второго и третьего тысячелетий. Сквернословие, как сопутствующий феномен этого поветрия, подобно тле насилия проникает в мировую литературу. К примеру, русское слово «мат» в течение 70-и лет советской власти опасно соседствовало со священным словом «материализм» Был истмат и истый мат. Причем истый мат намного правдивей выражал реальность, чем истмат – исторический материализм. Пришло полное раскрепощение, и в начале мат с восторгом воспринимался в новых произведениях, как некое освобождающее начало, свобода души, пощечина фальши. Но со всем этим мат несет в своей сущности унижение и говорящего и слушающего, и, главное, агрессивность и насилие.
Конечно, понимание всего этого не делает этот путь менее опасным. Неизвестно куда может завести словесное насилие, развязывающее руки, а не только язык, убийство без суда и следствия. Убиенные души, как показывает история человечества, из мира сего не исчезают.
Удивительно, как один писатель, не любящий творчество другого, то ли из этой нелюбви, то ли из желчности своего характера, устами своего героя вообще отрицает наказание. Речь о Бунине, который говорил о том, что будь его воля, он бы полностью отредактировал Достоевского. В 1916 году, уже стоя над бездной готовых разразиться братоубийственных войн, Бунин пишет рассказ «Петлистые уши» полемизируя с Достоевским. Герой рассказа Соколович говорит Левченко: «...Страсть к убийству и вообще ко всякой жестокости сидит, как вам известно, в каждом. А есть и такие, которые испытывают совершенно непобедимую жажду убийства – по причинам весьма разнообразным, например, в силу атавизма или тайно накопившейся ненависти к человеку – убивают, ничуть не горячась, а убив, не только не мучаются, как принято это говорить, а наоборот, приходят в норму, чувствуют облегчение – пусть даже их гнев, ненависть, тайная жажда крови вылились в форму мерзкую и жалкую... Довольно людям лгать, будто они так уж содрогаются от крови. Довольно сочинять романы о преступлениях и наказаниях, пора написать о преступлении без всякого наказания.
Состояние убийцы зависит от его точки зрения на убийство, от того, ждет он от убийства виселицы или же награды, похвал. Разве, например, признающие месть, дуэли, войну, революцию, казни – мучаются, ужасаются.?..».
Можно сказать, что Бунин говорит правду, а Достоевский витает в фантазиях, Но по последнему высшему счету именно Достоевский оказывается прав в своей борьбе против насилия и жестокости.
Концентрация зла в современной литературе превысила все пределы. Насилие и убийство заменяют любовь и размышления о жизни. Раньше литература была пусть слабой, но все же плотиной водопаду зла и насилия. Ныне писатель как бы «приручает» читателя к насилию и убийству. Виртуальные сюжеты становятся учебниками насилия и убийства среди молодежи.