Искатель, 1961 №2
Шрифт:
В 1927 году я закончил семилетку и впервые покинул Саратов, чтобы поступить в Ленинградское мореходное училище. Я был полон самых радужных надежд и планов. Но перед экзаменами, щеголяя по своему обыкновению в одной рубашке, простудился. Медицинская комиссия нашла у меня жестокий бронхит и не допустила к экзаменам:
— Приезжайте на следующий год, молодой человек!
В Саратов я вернулся вконец убитым. Стыдно смотреть было в глаза товарищам и знакомым. Хорош моряк — «закаленный, выносливый», уехал из дому и простудился!
Я не знал, чем заняться. Помог случай. Мать стала работать монтажницей в местной конторе «Совкино». Она приносила
Пришлось записаться в Общество друзей советского кино и стать частым посетителем кинотеатров.
Сидя в зрительном зале, я часто смотрел не на экран, а назад, на маленькое окошко, из которого вырывался тонкий фиолетовый луч света. Постепенно расширяясь, он оживал на полотне, воплощаясь в фигурки людей. Они двигались быстрыми, мелкими шажками, отчаянно жестикулировали, постоянно дрались и постоянно улыбались. Они были очень похожи на настоящих людей и в то же время были какими-то нереальными, «невсамделишными». Все, что они делали, казалось слишком далеким от нашей повседневной жизни. А ведь как интересно заснять хотя бы наш Саратов: Ленинскую улицу, которая связывала мой дом с Волгой, караваны плотов на реке, гонки яхт, народную греблю, горячую работу в порту, забавные уличные сценки. Наверное, именно тогда во мне рождался оператор-кинохроникер.
Вскоре я стал учеником киномеханика, потом и киномехаником, а летом 1929 года Общество друзей советского кино дало мне путевку в Москву, в гостехникум кино. Самоуверенно считая себя знатоком, я почти не готовился к экзаменам и в результате завалил первые два предмета: математику и химию.
Спас профессор Иван Александрович Боханов, принимавший экзамен по композиции кадра. У него была своя сложная система определения способностей будущих кинооператоров. И по этой системе мне удалось получить высший балл. Боханов уговорил членов экзаменационной комиссии не принимать во внимание мои огрехи по химии и математике.
Итак, я стал студентом. Вернее, был им по вечерам; днем, как и большинство других студентов, я работал осветителем на киностудии «Межрабпом Русь», которая помещалась, как и техникум, под крышей ресторана «Яр» на Ленинградском шоссе.
Первое самостоятельное задание! И какое: заснять испытание и сборку нового гидросамолета на Москве-реке.
Захватив в студии кинохроники (там я проходил практику) новую кинокамеру «Аккелен» с подвижным жироскопическим штативом, я каждое утро спешил на набережную Москвы-реки. С камерой мне здорово повезло. На студии ее никто не хотел брать: штука новая, как работать с ней — неизвестно. Вот ее и вручили новичку-практиканту: пусть, мол, ломает, все равно ничего толкового не сумеет снять. Но я был счастлив: камера позволяла делать интересные кадры с панорамой на 360 градусов.
— Долго спишь! — кричал летчик Бенедикт Бухольц, встречая меня на набережной. — В век высоких скоростей долго спать нельзя. Заснешь, а мы возьмем и улетим на другую планету!
Бухольц казался мне человеком необыкновенным. В нем все необычно, в этом типичном — по внешности, одежде, манерам — представителе летной романтики 30-х годов.
Бухольц был известным пилотом. Он приезжал к гидроплану в своем лимузине — личная машина для той поры была большой редкостью. Поскрипывая кожаной курткой, он вставал из-за руля и начинал ругать всех за медлительность и лень. Он Любил напускать на себя суровость, но это у него получалось плохо: его обветренное морщинистое лицо так и светилось природным добродушием. Он был моим земляком — волжанином.
И
…Когда гидросамолет, наконец, был собран и спущен на воду, я надел парашют, залез в переднюю кабинку и спросил Бухольца:
— Как раскрывать парашют?
— Зажмурь покрепче глаза, крикни «мама», потом досчитай до пяти и дерни за кольцо.
— А когда прыгать?
— Когда увидишь, что меня в самолете уже нет, — смеясь, ответил Бухольц.
Когда я установил штатив и камеру, то с трудом втиснулся вместе с парашютом на узкое сиденье летчика-наблюдателя. При всем желании я не смог бы самостоятельно вылезти из гидросамолета. В случае аварии мне действительно оставалось только зажмуриться и кричать «мама».
Гидросамолет дернулся — меня окатили холодные струйки. Но волнение было так велико, что даже студеная вода не смогла охладить мой пыл. Пропеллер погнал в лицо густую терпкую смесь бензина и эфира. Свежий упругий ветер, напоенный новым, незнакомым запахом, сразу же опьянил и закружил голову. Сердце наполнилось восторгом.
Когда гидросамолет вышел на редан и понесся с необычной для меня скоростью, я приступил к съемке. Крутить ручку аппарата было неудобно: ветер бил тугой струей.
Мы стартовали от старого Крымского моста. Справа, там, где теперь на набережной поднялись кварталы высоких домов, беспорядочно громоздились темные склады, берег был. грязным, слева, на глинистом берегу, зеленели деревья Нескучного сада.
Берега Москвы-реки поплыли, удаляясь, в сторону. В сознании мелькнула мысль: «Как хорошо, спокойно там, внизу, в Нескучном…» Но острота и новизна впечатлений скоро заставили забыть о волнениях и тревогах. Я углубился в работу и совсем перестал обращать внимание на то, что мы висим над водой и что наше положение не очень-то устойчиво и надежно. Прямо на нас стремительно надвигался Окружной мост. Казалось, самолет ни за что не перепрыгнет через него и неминуемо врежется в стальные переплеты. «Хоть бы он совсем не поднялся, — подумал я, — тогда мы проскочим под мостом, словно глиссер».
Перед самым мостом Бухольц рванул машину вверх.
Мы летели над Москвой. Я был счастлив и крутил с невероятным трудом ручку камеры и чувствовал, что на пленке запечатлеваются необыкновенной красоты кадры. Виды Москвы, снятой с птичьего полета! Сейчас этим никого не удивишь: аэрофотосъемка стала обычным делом, но тогда это было новинкой. Москву снимали с воздуха впервые.
Я освоился и почувствовал себя в воздухе настолько свободно, что попросил Бухольца пролететь над четырьмя трубами кондитерской фабрики «Красный Октябрь». Тогда эти трубы были намного выше теперешних. Во время Отечественной войны их ради маскировки изрядно, подрезали. Мы пронеслись совсем низко, и я заглянул в черное жерло трубы. «Ура! Москва подо мною…»
Когда съемка была готова и все на студии увидели мою первую работу, я, глядя на экран, еще раз пережил радостные минуты.
Да, это было счастье — зримое и реальное.
В 1932 году я приехал на работу во Владивосток, в Дальневосточное отделение кинохроники. Сбылась давняя мечта: я попал на корабль. Вместе с китобоями, рыбаками ходил в Охотское море, на Сахалин, Камчатку, к берегам Японии, в Берингов пролив.
Видно, не зря в юности я готовился к морской жизни, впоследствии судьба не раз устраивала мне суровые встречи с морями. На чем только не приходилось плавать — на линкорах и торпедных катерах, на транспортах и подводных лодках! Но об этом позже…