Искатель, 1961 №5
Шрифт:
Роберт не случайно выбрал для своего визита базарный день: вместе с крестьянами, спокойно минуя заставы на шоссе, он дошел до центра города, к почтамту. Еще за несколько дней до того, как покинуть лес, Роберт вместе с Радецким тщательно изучил план города, и теперь ему не надо было расспрашивать встречных, как пройти к управлению железнодорожного узла.
То, что видел он перед собой сейчас, совпадало с картинами, описанными Радецким. Большой, белый, в два этажа дом, охвативший крыльями сквер, — гебитс-комиссариат, бывшая школа. По скверу прогуливались молодчики в белых теплых куртках и белых навыпуск брюках — личная охрана гебитс-комиссара.
Неподалеку от костела, у длинного дощатого забора, толпились люди, читали объявления. Роберт подошел, пробежал глазами разноцветные листки. Сколько было их, экстренно изданных приказов, указов, наказов, обращений, подписанных гебитс-комиссаром, комендантом полиции, шефом жандармерии, войтом [6] лидской гмины, начальником баншуца [7] , бургомистром!..
И всюду мелькало одно неизменное, резкое, как окрик часового, слово, отпечатанное особым, жирным шрифтом: «Verboten!» — «Запрещено!» Люди, читавшие объявления, переговаривались вполголоса:
6
Войт — староста гмины.
7
Баншуц — железнодорожная охрана.
— В Кашарах вчера опять расстреливали, а кого — не пишут.
— Известно кого. У пленных тиф, вот и вывозят в Кашары.
— Сволочи!
— Тише!
— Швагер говорил, всю больницу душевнобольных уничтожили в Кашарах. Вместе с врачами.
— А Швагер откуда знает?
— Дочка у него лежала в больнице…
— А…
Сосновский оглядел людей, окружавших его. Небритые, потемневшие мужские лица, усталые глаза женщин, застывшие болью, ненавистью, страхом. Здесь, у доски с приказами, напоминавшими о карах — ordnung, verboten, erschiepen (порядок, запрещено, расстрел), — трепетно билась понятная ему простая человеческая жизнь. Наверное, шепни он сейчас этим людям, позови за собой на борьбу, многие откликнулись бы, а может быть, среди них уже есть те, кто начал мстить?
Неторопливым шагом Роберт отправился к депо — там, над красным кирпичным зданием, дымились трубы котельной. Близ депо находилась резиденция железнодорожного шефа Лиды.
Из дневника Роберта. «Охранник привел меня в кабинет шефа. У шефа было багровое, самодовольное и сытое лицо. Я едва сдержал вздох облегчения. Этот немец как-то сразу стал ясен для меня. Над головой шефа радугой цвела раскрашенная карта военных действий. За спиной я чувствовал дыхание охранника. Шеф пристально глядел на меня прищуренными, утонувшими в лице глазами. Рядом с немцем в позе, выражающей почтительность, застыл высокий чубатый парень с заметным шрамом на смуглом лице. Телохранитель?
Переводчица, белокурая миловидная полька, доложила, тряхнув кудряшками:
— Русский инженер пришел к вам просить работу.
— Где он был до сих пор?
Я чуть было не ответил, не дожидаясь, пока полька переведет. Однако вовремя сдержал себя. Здесь не должны были догадываться, что я знаю немецкий.
— Работал на хуторах, у крестьян, — ответил я.
— Почему
— Боялся.
Я положил на стол листовку. Обращение: «Если вы добровольно сдадитесь в плен, немецкая администрация гарантирует вам свободу…»
— Инженер?
— Да.
— Работал на хуторах, говор-ишь? — по-украински спросил смуглый парень со шрамом. — А ну, покажи руки!
Я показал ему ладони. На них желтыми окаменевшими буграми вздулись мозоли. Еще бы, не одну партизанскую землянку вырыл я в лесах этими руками.
— Откуда родом? — спросил Кукелко.
— Из Киева.
— О! — вскрикнул смуглый. — Украинец? Земляк?
— Украинец!
— Пани Зося, — обратился смуглый парень к переводчице, — скажите пану шефу, чтобы хлопец остался в депо.
Немец выслушал переводчицу.
— Хорошо. Объясните этому, человеку, что при малейшей провинности он будет наказан. Пусть его отведут к пленным. Их семьдесят… Будет семьдесят первым.
Когда я в сопровождении пани Зосй выходил из кабинета, то, улучив момент, спросил переводчицу:
— А кто этот высокий, со шрамом?
— Командир охранников, — ответила пани Зося и рассмеялась. — Зовут его Сашка, а прозвище Боек.
Значит, это был начальник железнодорожной охраны, навербованной из предателей Родины! Вот уж с кем следовало держать ухо востро!
Я и не догадывался в тот день, что вскоре мне придется приводить в исполнение смертный приговор, подписанный Сашке подпольщиками…
Приняли меня в теплушке настороженно, но вскоре, после двух-трех дней, проведенных вместе, мы подружились. Особенно хорошие отношения установились у меня с Толей Черноскутовым.
Этот сибиряк обладал редкой физической силой. Немецкие солдаты приходили смотреть, как Толя шутя перекидывает глыбы силезского литого угля, хлопали его по плечу: «О, колос-саль Иван!» Несмотря на свой рост и силу, Толя казался парнем на редкость добродушным и незлобивым.
Он сразу предупредил меня: «Ты гляди здесь в оба. При Кукелко лишнего не сболтни: он, говорят, по-русски понимает. Есть еще диспетчер, Вальтер, такая, однако, паскуда: с тросточкой ходит. С виду легкая тросточка, а в ней железный стержень — вон, видишь, парень лежит на нарах забинтованный, Вася Багмут. Это Вальтера работа».
Я глядел в темные, внимательные глаза Черноскутова, сердцем чуя — передо мной надежный, свой человек. Вспоминал слова Радецкого: «У разведчика должен быть тонкий нюх на людей. Никто тебе не предъявит мандат на честность и верность Родине. Ты без мандата должен определить — верить или нет. Бывает, времени для проверки нет, а выбирать приходится. Вот и соображай».
Надо было улучить минуту и поговорить с Черноскутовым начистоту. Вскоре такая минута наступила.
Меня с группой военнопленных — Черноскутовым, Савченко и Рекстиным — направили в паровозное депо помогать ремонтникам. В темном депо у застывших, холодных паровозов суетились люди. Кто-то из немецких слесарей, забравшись на котел, сыпал из песочницы мелкий песок. Черноскутов, прибирая бетонный пол, собрал песок в ведро. Оглянувшись, скользнул в темноте к баку, где хранилось цилиндровое масло для паровозов. Немец, выдававший обычно масло, куда-то отошел. Черноскутов быстро опорожнил ведро над баком.