Искатель, 1962 №2
Шрифт:
— Вы говорите, кажется, о Клодине Тевенэ?
— О ком же еще?
— Я могу напомнить вам, мадемуазель, что эта дама помолвлена с моим другом, лейтенантом Деляжем. Я давно забыл о ней.
— Разве? — спросила Иезавель и посмотрела на меня внимательно. Что-то хищное блеснуло в ее взоре. — Значит, ей придется умереть. Если вы не разгадаете тайны, конечно.
— Какой тайны? — удивился я.
— Это даже нельзя назвать тайной, мосье Арман. Разгадать ее невозможно. Это перст божий.
Парадные стеклянные двери позади
— Кто здесь? — спросил по-французски дребезжащий старческий голос. — Кто говорит о персте божьем?
Я шагнул через порог. Мадемуазель, не сводившая с меня глаз, тотчас же поспешила захлопнуть двери. Но я уже успел разглядеть человека со свечой и страшно обрадовался.
— Вы же мосье Дюрок, адвокат! — закричал я. — Вы друг моего брата!
Мосье Дюрок поднял свечу над головой, пытаясь рассмотреть меня.
Рослый, громоздкий, он, казалось, свисал вниз всем своим мясистым телом. Словно вознаграждая за лысину, природа наделила его пышными каштановыми усами, сливавшимися с раздвоенной бородкой. Он разглядывал меня в оправленные золотом очки дружески, но чуть-чуть испуганно.
— Вы… вы… — подсвечник в его руках задрожал, — вы Арман де Лафайет. Я ожидал вас с последним пароходом сегодня. Ну, вот вы и здесь. С невыполнимым поручением, к сожалению.
— Но почему? — закричал я.
Мадемуазель слабо улыбнулась.
— Мосье Дюрок, — запротестовал я, — вы писали моему брату. Вы сказали, что добились от мадам чистосердечного раскаяния в ее жестоком отношении к дочери.
— А кто ухаживал за ней?! — воскликнула Иезавель. — Кто утешал ее, стирал ее грязные платья, успокаивал ее гнев и переносил ее вечные оскорбления? Кто? Я!
Говоря это, она бочком подвигалась ко мне, чуть-чуть при — касаясь, словно хотела убедиться в моем присутствии.
— Не все ли равно теперь? — сказал адвокат. — Если б не эта тайна…
Уверяю тебя, все эти загадочные разговоры о тайне и персте божьем окончательно вывели меня из себя. Я потребовал объяснений.
— Прошлой ночью, — сказал Дюрок, — исчезла одна вещь.
— Какая?
— Исчезла, — повторил Дюрок, вытягиваясь, как гренадер, — это, конечно, предположительно. Исчезнуть она не могла. Могу в этом поклясться. Но куда она запропастилась, смогут объяснить только игрушечный зайчик и барометр.
— Сэр, — сказал я, — мне неприятно показаться невежливым, но…
— Вы думаете, я сумасшедший?
Я поклонился.
— Сэр, — продолжал Дюрок, указывая подсвечником на стену дома, — там лежит в постели мадам Тевенэ. Она парализована. Движутся только глаза и чуть-чуть губы, да и то беззвучно. Хотите ли вы ее видеть?
— Да, если разрешите.
И я увидел, Морис, несчастную старую женщину. Называй
Это была довольно большая квадратная комната, окна в которой, наглухо закрытые ставнями, не отворялись годами. Пахнет ли ржавчина? Мне казалось, что в этой комнате с выцветшими зелеными обоями я ощущал ее запах.
Одинокая свеча только-только разгоняла тени. Она горела на камине, слабо освещая придвинутую к нему постель. Какой-то лохматый мужчина, полицейский офицер, как сказали мне после, сидел в зеленом плюшевом кресле, ковыряя в зубах перочинным ножом.
— Вы разрешите, доктор Гардинг? — вежливо спросил мосье Дюрок.
Длинный тощий американец, в этот момент нагнувшийся над постелью больной и заслонивший от нас ее лицо, повернулся. Лица мадам Тевенэ по-прежнему не было видно.
— Может быть, ее перенести отсюда? — спросил Дюрок.
— Не вижу необходимости, — сухо проговорил доктор. Смуглое лицо его было сурово. — И если вы все еще хотите узнать что-то о барометре и плюшевом зайчике, лучше поспешите. Леди умрет через час-другой, может быть, даже раньше.
Он отступил от кровати.
Это было тяжелое сооружение с четырьмя стойками и балдахином. Его темно-зеленые занавески с трех сторон прикрывали постель, оставляя ее открытой с одного бока. И тут я увидел в профиль мадам Тевенэ. Тонкая и прямая как палка, она неподвижно лежала на подушках, тесемки ее чепца были туго завязаны под подбородком. Ничто в ней не говорило о жизни, кроме одного глаза: он смотрел на нас, двигался, жил, неотрывно следя за каждым нашим движением.
До этой минуты женщина, которую мы назвали Иезавелью, не сказала ни слова. Но тут она вдруг шагнула ко мне, сверкнув зелеными своими глазами, отразившими огонек свечи, дрожащей в руке Дюрока, и тихо шепнула мне на ухо:
— Вы ненавидите меня, да?
Здесь я делаю паузу, Морис.
Я написал последнее предложение, положил перо и закрыл глаза руками, долго думая над тем, что напишу дальше. Я провел два часа в спальне мадам Тевенэ. И в последнюю минуту — ты еще услышишь почему — я выбежал из дома как сумасшедший.
В этот ранний вечер на улицах было тесно от многочисленных прохожих, омнибусов и карет. Не зная другого пристанища, кроме салуна, где я уже успел побывать, я дал его адрес кучеру. У меня голова кружилась от голода — ведь я ничего не ел с тех пор, но все, что я хотел — это открыть свое сердце друзьям, так просившим меня вернуться.
Множество незнакомых людей толпилось у стойки бара. Из тех, кто дружески приветствовал и обнимал меня, никого уже не было, кроме древнего старика, хваставшего дружбой с генералом Вашингтоном. Но и он лежал мертвецки пьяный возле ящика с опилками, служившего плевательницей для посетителей бара. Я был так тронут, что не удержался и сунул ему в карман несколько мелких кредиток: ведь он один дождался меня.