Искатель, 1998 №7
Шрифт:
— Ты можешь вспомнить, когда рисовал этот портрет?
— А что тут вспоминать? — спросил в свою очередь Левин. — Вот же дата, ослеп, что ли?
Розовски шепотом выругался. В этом деле он все больше и больше проявлял какую-то просто фантастическую рассеянность. Действительно, сейчас, когда Яаков ткнул пальцем в рисунок, он и сам заметил четкие мелкие цифры в верхнем углу рисунка. За месяц до смерти банкир позировал уличному художнику для портрета.
— Неси пак пива, — напомнил Левин.
— Принесу, не беспокойся…
— Нормально. День как день.
— Ну, может быть, что-нибудь необычное? Я имею в виду — в поведении этого господина.
Левин почесал бороду.
— Ч-черт его… Ты лучше скажи, что именно тебя интересует?
— Что меня интересует? — теперь задумался сам Розовски. — Например, каким он тебе показался. Ты ведь имел возможность долгое время его разглядывать. Он нервничал? Суетился? Знаешь, бывает, у человека в душе что-то происходит, и он просто не может усидеть на месте.
— Знаю, знаю… Н-нет, не сказал бы, — с некоторым сомнением в голосе произнес Яаков Левин. — Так, разве что…
— Что?
— Глаза были тоскливыми. Как у собаки, понимаешь?
— Понимаю.
— Но это только в тот день, когда я его рисовал.
Натаниэль осмотрелся. Видимо, вон там кафе, упоминавшееся Габи Гольдбергом. Кстати… Он вытащил из кармана заранее приготовленную фотографию стажера.
— Скажи, Яша, у тебя, по-моему, хорошая зрительная память…
— Не жалуюсь, — коротко ответил художник.
— Вот этого парня ты здесь не видел?
Левин взглянул на фотографию, подумал немного.
— Видел?
— Часто.
— С ним не видел? — Натаниэль кивнул на портрет Розенфельда.
— С ним — нет. Обычно этот парень ходит с такими же ребятами… Хотя нет, как-то раз он был с другим. Совсем недавно. Я запомнил, потому что уж очень они были разными. Я их встретил возле кафе.
— Какого кафе?
— А вон, у Шломо, — художник показал на ближайшее уличное кафе. — Вон там они сидели, за крайним столиком, видишь? Вон, где сейчас две девицы животики надрывают. Он сидел ко мне вполоборота, а второй парень…
— Минутку… — Розовски предостерегающе поднял руку. — Ты точнее не можешь сказать? Когда именно это было?
— Дай сообразить… — Левин задумался. — По-моему, это было в четверг, несколько недель назад. Нет, в пятницу утром, точно!
— Ты ничего не путаешь? Они были здесь именно в пятницу?
— Ничего я не путаю, — художник обиделся. — Не забывай, что у меня зрительная память профессиональная. И потом, пятница — особый день.
— Ладно-ладно, я тебе верю… Они ушли вместе? — спросил Натаниэль.
Левин немного подумал, отрицательно качнул головой.
— Нет, этот… Который постарше… Он ушел раньше. И физиономия у него была весьма довольная. Прямо-таки сияющая. А второй остался за столиком.
— Ты хорошо запомнил того типа, который был в кафе вместе с Розенфельдом?
Художник пожал плечами.
— Более
— Та-ак… — Розовски закрыл папку. — Ты можешь описать его? — спросил он.
— Кого?
— Того, кто был здесь вместе с парнем.
— Лучше я его нарисую. Словами трудно.
— А сколько ты берешь за портрет?
— За портрет? — Левин улыбнулся. — Смотря с кого. Когда сто шекелей, когда триста. А что?
— Сможешь нарисовать?
— За сколько?
— За пятнадцать минут.
— За сколько шекелей? — повторил Левин.
— За триста.
— За триста — смогу.
— Действуй, Яша, — сказал Розовски. — А я пойду, поболтаю с Шломо.
— Не забудь пиво! — крикнул ему вдогонку Яаков. — У Шломо, кстати, вполне приличное.
Натаниэля не оставляло странное чувство: ему казалось, что совсем недавно он держал в руке оба конца этой разорванной цепочки и вдруг упустил их. И что произошло это во время визита в университет. Собственно, только ради того, чтобы попытаться вновь найти этот разрыв, он и решил провести целый день дома, в спокойной обстановке, без спешки и суеты агентства.
Ему вдруг пришло в голову, что он давно мечтал о дне отдыха и безделья. Хотел поваляться на диване с книжкой и чтобы никто не отвлекал. Со стороны сейчас это именно так и выглядело. Разве что книжка толстовата. Розовски бросил взгляд на увесистый фолиант. Раскрыл книгу, рассеянно перелистал. Да, с такими книгами на диване не валяются. Он отложил книгу в сторону, поднялся, лениво прошелся по комнате. Что же все-таки ему тогда почудилось — в лаборатории Гофмана? Как будто разгадка дела показалась вдруг совсем простой, и… Едва он это подумал, зазвонил телефон. Розовски досадливо поморщился — и дома нет покоя, поднял трубку:
— Слушаю.
— Я звоню уже третий раз, ты же собирался сегодня быть дома, — сказала мать.
— Просто вышел пройтись, — ответил Натаниэль. — Хотел немного проветриться. Как ты себя чувствуешь?
— Как я могу себя чувствовать? Нормально я себя чувствую. Софа тебе привет передает. Обижается, что ты не приехал вместе со мной. Высадил возле дома и укатил.
— Я был занят. Передай ей мои извинения.
— А что ей твои извинения? Я сказала, что ты побудешь немного в следующий раз. Когда приедешь за мной. Ты же приедешь за мной? — встревожилась вдруг мать.
— Конечно, приеду, не волнуйся. Ты только позвони заранее.
— Позвоню… Натан, тут у соседей такое несчастье…
— А что случилось? — Натаниэль понятия не имел, о каких соседях идет речь.
— У Доры… Ты помнишь Дору?
Натаниэль промычал что-то неопределенное, что при желании можно было принять за утвердительный ответ.
— Ну вот, у Доры, у ее мальчика оказалась эпилепсия.
— Кошмар, — искренне сказал Розовски.
— И знаешь, как это узнали?
— Как?