Искатель, 1998 №9
Шрифт:
Придержав рвущегося за сукой пса, Геннадий Азарович дождался, пока Фай успокоится и, отпустив его на длинный поводок, включил приемничек.
Кажется, поэт все еще продолжал читать свое стихотворение:
«Умерли все: Языков, Ясперс, Я-бу-бу, Я-бу-га, Я-зи-зи… — бубнил он что-то нечленораздельное, а потом начал и вовсе подвывать: Я-о-у… Я-э-о… Я-у-ю… Остался я один. Только я остался!» — неожиданно подвел он черту.
Ведущий передачи тоненько заржал. И лишь после этого до Безменова дошел смысл стихотворения.
Ага, значит, все выдающиеся
Геннадий Азарович не позволил Фаю отметиться возле очередного ориентира и, рискуя порвать поводок, направил-таки пса в угодную себе сторону, к дому.
Ни о каких собачьих боях, конечно, не может быть и речи. Собачье это дело. А было бы заманчиво… Уже через месяц — компьютер. Свой, действительно персональный…
Дабы избавиться от бесплодных мечтаний, Геннадий Азарович увеличил громкость. На междусобойчике, происходившем в студии где-то очень далеко, то ли в Праге, то ли в Лондоне, речь теперь шла об одном из немногих писателей-детективщиков времен застоя Юлии Степанове. Ведущий передачи никак не мог простить Степанову претензий на интеллектуализм. И эти претензии были ведущему столь неприятны, что он назвал недавно умершего писателя подонком.
Тут уж не выдержал даже гениальный поэт.
— О покойниках плохо не говорят, — напомнил он.
— Ну, тогда я беру свои слова обратно, — хохотнул ведущий.
Безменов брезгливо выключил приемник.
Похоже, эти двое только себя и свое ближайшее окружение почитали интеллектуалами и вообще «выразителями мироощущения эпохи». Эпохи Крыгова, то бишь. А на земле нет более противной породы людей, чем живые гении. Причем их мнение о самих себе история почему-то никогда не разделяет.
В мусорном контейнере старушка выбирала из выброшенной кем-то кучи прошлогодней еще кислой капусты съедобные, по ее мнению, горсти и аккуратно укладывала в полиэтиленовый пакетик. Заметив Безменова, она быстро спрятала пакетик в потертую сумку и поспешила прочь.
Геннадий Азарович на секунду замер. Он не был до конца уверен, но, кажется, это была Надежда Григорьевна, первая учительница Нонны.
Ну да, она живет поблизости и уже давно должна быть на пенсии. А получают сейчас пенсионеры известно сколько, только на хлеб и хватает. Такие теперь времена. Этот Крыгов, может, и гениальный поэт, но эпоха ему досталась явно не самая лучшая. Паршивая, прямо скажем, эпоха…
— Полюбуйся, что натворил твой сыночек! Нет, ты прямо сейчас полюбуйся! — ухватила Фаина за рукав явно собиравшегося отложить эту процедуру на «потом» или даже на «никогда» мужа.
Ромка стоял в углу, уныло опустив голову.
— Вот! — торжественно, словно подарок области к очередному съезду партии, предъявила Фаина дверь детской.
— Ну и что? — не понял Геннадий Азарович.
— Вот! Вот, вот и вот! — тыкала жена пальцем в темные
— Он что, ножом, что ли, истыкал? — догадался Безменов.
— Ага! Метать учился! Хорошо, Нонна вовремя заметила, отняла нож!
Фаина протянула мужу кусок ножовочного полотна, остро заточенный с одного конца и обмотанный синей изолентой с другого.
— А я-то искал этот моток изоленты… — усмехнулся Геннадий Азарович.
— Ты скоро по тюрьмам своего сына искать будешь! — ярилась Файка.
— Ну, не скоро. Ромке еще и двенадцати нет. К тому же ничего страшного пока не произошло. Я тоже в детстве с перочинным ножичком не расставался. Будем делать ремонт, закрашу — и следа не останется. А с Ромкой я поговорю по-мужски, он больше не будет.
— Дверь оставит в покое — за что-нибудь другое примется, — вздохнула умудренная горьким опытом Фаина.
Ромка был их третьим ребенком. Минувшей весной старшие дочери выселили его из детской. Пришлось во второй комнате, служившей одновременно и гостиной, и спальней, и рабочим кабинетом выискивать место для Ромкиного диванчика. Их супружеская, в узком смысле, жизнь сразу резко осложнилась, а перспектив на расширение теперь не было никаких, денег на доплату при обмене — тем более. Вот и злилась Фаина, и вымещала злобу на еще недавно любимом сыне. Хотя сегодня он и в самом деле виноват — с точки зрения матери, во всяком случае. Ну, а сточки зрения отца…
Геннадий Азарович распахнул дверцы встроенного шкафчика, долго рылся на его дне, среди коробок со старой обувью и радиодеталями. Найдя то, что искал, спрятал это, по-мальчишечьи, за пазухой, позвал сына.
— Обувайся, пойдем проветримся.
— С Фаем? Так ты ж его уже выгулял, — заподозрил неладное Ромка.
— Вот именно, что я. Кто больше всех собаку просил и обещал ухаживать за нею да еще на одни пятерки учиться?
— Обещал… — виновато вздохнул сын. Выполнение обещаний было его ахиллесовой пятой, и Ромка прекрасно знал об этом. Но Геннадий Азарович не стал бить по больному. Тем более, что на самом-то деле ультиматум купить собаку предъявила Фаина. «А я хочу!» — выставила она свой обычный аргумент, сильнее которого Геннадий Азарович так и не придумал за все без малого двадцать лет их супружеской жизни. Тем более, что и Войтовичи, и Кулики собак уже завели…
Он повел сына на пустырь, где пару лет назад затеяли какое-то строительство. Пустырь огородили и привезли на его край три штабеля железобетонных плит, этим все и кончилось. Там, за забором, как полагал Безменов, они с Ромкой окажутся вне поля зрения любопытных старушек и въедливых старичков.
— Папа, а почему ты такой непредприимчивый? — ни с того ни с сего спросил вдруг Ромка. Впрочем, это только с точки зрения взрослых дети задают неожиданные вопросы. На самом деле детская логика намного превосходит женскую. И неочевидно это лишь потому, что редко удается проследить ее, логику, всю, от начала до конца. Озвучиваются ведь только результаты, да и то не все.