Искатель. 1961-1991. Выпуск 1
Шрифт:
— Нет! — ответил я твердо, насколько мог.
— Я в вас не обманулся… — В. А. посмотрел на часы и встал. — Уже ночь, поздно, а у меня еще есть кое-какие безотлагательные дела. Привяжите его, да покрепче, — приказал он своим подручным, недобро зыркнув на меня ледяным взглядом.
Приказ В. А. они исполнили быстро и на совесть — через одну-две минуты я был в буквальном смысле распят на арабском кресле. Сильная боль в грубо вывернутых назад руках вдруг всколыхнула всю мою ненависть к этим подонкам.
— Паскуда… — не сдержался я и выругался крепко, с яростью
— Весьма возможно, — спокойно ответил В. А. — Правда, это очень непросто, смею уверить вас. А по поводу записки Тины Павловны… Мы обойдемся и без вашей помощи. К утру записка будет лежать в моем кармане.
— Лозовой?.. — вырвалось у меня непроизвольно, — и тут же я едва не до крови прикусил губу: что ты болтаешь, олух царя небесного?!
В. А. вздрогнул. От его невозмутимости не осталось и следа: лицо пошло красными пятнами, в глазах полыхнула жестокость.
— Та-ак… — протянул он. — И это раскопал… Тем хуже для тебя — чересчур много знаешь… — В. А. на некоторое время задумался, Феклуха! — наконец прокаркал он вдруг охрипшим голосом: и, показав на дверь одной из спален, резко щелкнул пальцами.
— Гы… — придурковато осклабился Феклуха и в нерешительности затоптался на месте. Но, натолкнувшись на тяжелый взгляд В. А., отшатнулся в испуге и как-то боком, по-крабьи, завороженно глядя ему в глаза, потопал в спальню.
— Заткни менту пасть, — скомандовал В. А. второму бандиту.
Когда тот засовывал мне в рот кляп, я едва не потерял сознание от боли в сломанной челюсти.
— Ты сам выбрал свой путь, — В. А. склонился надо мною. — Я чуть было не совершил ошибку. Я думал, что ты все-таки внемлешь голосу рассудка и оставишь это дело. А возможно, и согласишься работать на нас. Увы, увы… — Голос его стал неприятным, скрипучим. — Я обязан принять меры предосторожности, несмотря на то, что ты вызываешь во мне симпатию…
За дверью спальни, где находился Феклуха, послышался какой-то шум, затем сдавленный крик или стон.
В. А. недовольно поморщился. Дверь отворилась, и в гостиную вошел Феклуха, облизывая окровавленный палец.
— Курва… — заматерился он. — Грызанула мать ее… Все, шеф, кранты. Преставилась. Аппетитный был бабец, гы-гы…
— Помолчи! — резко оборвал его В. А. — Принеси канистру с бензином. Она в багажнике машины, — повернулся он ко второму своему подручному, который с безучастным видом стоял, прислонившись к стене, и поигрывал уже знакомым мне автоматом «узи».
— Бу сделано… — буркнул тот и не торопясь, вразвалку, пошел к выходу.
— А ты тащи сюда газеты, журналы, книги… любые бумаги, которые найдешь, — обратился В. А. к Феклухе. — Да поживей! Мы сейчас побрызгаем здесь бензином, — снова нагнулся он надо мной, — подожжем, и все превратится в пепел. И ты тоже. А уже сегодня утром у меня будет не только эта вшивая записка, но и все остальные бумаги по делу Лукашова. Вот так.
Он смотрел на меня со злобным торжеством, упиваясь моей беспомощностью.
«Нет, шалишь,
Превозмогая дикую боль в сломанной челюсти, я сделал веселые глаза и попытался улыбнуться, насколько это было возможно с кляпом во рту. Господи, прошу тебя только об одном-пусть он догадается, пусть знает, что я смеюсь над ним!
Эта ночь выпила всю мою душу без остатка. Видения, которые вместе с взвихренной теменью залетали в открытое окно салона «Жигулей», сводили меня с ума. Мое проклятое прошлое протянуло свои тонкие детские ручонки с железными пальцами и время от времени до физической боли сжимало мне горло.
Я снова и снова вспоминал, как одноклассники собирали поношенную одежонку, а классная, по прозвищу Штучка-Дрючка, в торжественной обстановке, со слезой на глазах, вручала мне ее, при этом проникновенно болтая о «счастливом, обеспеченном детстве». Эти обноски я никогда не надевал, отдавал матери, которая тут же меняла их на самогон.
Я вспоминал, как в одиннадцать лет сбежал от нее и попросился в детский дом. Я назвался чужим именем, Но меня никто и не искал…
Вспоминал кухню детского дома, грязную, неухоженную, в запахах протухшего мяса и кислых щей, куда я пробирался тайком, чтобы погрызть предназначенные для собак кости, кухню, которая отменно кормила директора, воспитателей, кухонных работников и их семьи, но только не детдомовцев, вечно голодных, забитых… и жестоких. Через два с половиной года я ушел оттуда, вернулся в свою коммуналку, после того, как порезал крохотным перочинным ножиком двух старшеклассников, которые пытались меня изнасиловать в туалете…
Я совершенно перестал ощущать течение времени, и когда подъехал к дому, где жила вдова Лукашова, то с удивлением отметил, что улица была совершенно пустынна: похоже, уже наступили предутренние часы. Я действительно пожалел эту женщину, без вины виноватую, которая мало что соображала в плутнях своего мужа, не хотел ее убивать. Едва я начинал размышлять, как мне лучше спроворить это дельце, чтобы выполнить приказ шефа — будь он проклят, упырь! — и тут перед моими глазами вставало лицо Ольгушки… Нет, я не мог!
«Волгу» шефа я заметил совершенно случайно, когда разворачивался, чтобы припарковаться неподалеку от дома, за деревьями скверика. Она стояла за углем, едва не впритирку к стене. Там была самая густая тень.
Я бросил взгляд на окна квартиры Лукашова. Они были зашторены, но сквозь узкие щелки кое-где пробивался неяркий свет. Значит, шеф все еще там.
Он выскользнул из черноты подъезда, как привидение. Я едва успел спрятаться за мусорный ящик метрах в шести-семи от «Волги». Я его узнал сразу, хотя он горбился и жался поближе к стене, — это был один из «боевиков» шефа, который выполнял лишь особо секретные поручения моего «благодетеля». Никто не знал имя и кличку этого человека. Про себя я прозвал его Брюнетом — он был черноволос, смугл и смахивал на грека. Брюнет всегда был вооружен до зубов.