Искатель. 1961–1991. Выпуск 2

Дойл Артур Конан

Сергеич ушел в избу, и там опять забулькало, а потом он начал фыркать.

Вначале Рыжий чувствовал себя неудобно с ошейником. Но от него истекал знакомый замах друга, и пес в конце концов успокоился. Ничем плохим от Сергеича не пахло, а еда была превосходна. Пес подергал лапами, потянулся и закрыл глаза. Пришли сытые гусята, залезли под шею и притихли. Мир, кажется, обрел законченность, все стало на свои места. Нашлись дом, место, человек, еда. И под звуки речи Сергеича пес погрузился в дрему. Слова, перемежаемые всхлипами, то затихали, то вспыхивали вновь и лились ручьем, в котором Рыжий различал струи ласки и горечи, беды и яростного сопротивления:

— А память не каждому и не всегда нужна. И для личного благополучия иногда бывает даже вредной. Не веришь, рыжий брат мои? Это потому, что ты такой идеалист. Тебе ничего, кроме ошейника, не надо. А вот мычащим она вредна… Батя рассказывал, как беседовал однажды с пойманным

полицаем. И задал вопрос: что ты чувствовал, когда людей безоружных стрелял? И получил ответ: если сразу убил — почти ничего, особенно в больших масштабах. А вот когда ранишь и видишь, как мучается, — тогда плохо. И начинаешь ощущать последней козявкой не его, а себя. Вот оно в чем дело — СЕБЯ! И отсюда одна мысль мозг сверлит — быстрей добить, чтоб не корчился, не стонал, не лез в извилины болью и не застревал там ОБРАЗОМ, будя их к размышлению… Наподобие того полицая действует и наш бюрократ-мещанин, мычащий. Нельзя сравнивать? Это кто говорит? Нужно! Глянь в корень: полицай прямо продался, кричит открыто — вот какое я дерьмо! — и стреляет людей. А мычащий кричит: «Я правильный!», билетом со стажем в полжизни тебя по морде, и стреляет таким образом души граждан. Еще вопрос — кто страшнее. От человеческого тела, убитого полицаем, остается душа — чистая легенда, от которой растет высоконравственное потомство. А от убитой мычащим души — Фома неверующий, от него — Иван незнающий, родства не помнящий. А такому главное — набить брюхо, урвать машину и дачу. А кто поперек мечты? Гражданин? Убить, задрать, растворить. Родства не помнящий — тот самый «чистый лист бумаги» великого Мао. Пиши на нем чего хочешь. Можно даже: «Требую расстрела для себя!» А уж для умствующего соседа и подавно!.. Где стакашек, где ты? Вот, всегда готов… Ху-у-у… И когда бьет мычащий душу гражданина, прекрасно видит, насколько она выше его собственной… Может, в нем рукой водит и завистливая тоска по такой же?.. Кто знает… Но вот убил — и скорее в свою родственную стаю, что кругом улюлюкала и помогала. И начинает всех щупать, чтобы орга-но-леп-ти-чески увериться — не один я такой, вот же они, тесной толпой, родные, ясные, милые, на все готовые ради брюха. Бить, стрелять, заткнуть обратно в мозг СЛО-О-ОВО… Слово для него — самое страшное, ибо он его не знает. Он при общении в стае мычанием обходится, для набивки брюха и квартиры вполне хватает… Эх, Рыжий, тебе и невдомек, что «вначале было слово». В начале всех начал. И в труде родило оно человека. И сошел человек с дерева на р-ровное место, где можно говорить и делать. И начал он сам создавать людей: Хаммурапи и Нефертити, Диогена и Венеру, Камеристку инфанты Изабеллы и Шекспира, Екатерину Великую и Гойю… И досоздавался до Штатов и Союза, а тут принял образ архангела Михаила: захотел обозреть дело рук своих. Залез в телебашню, глянул вокруг и изумился: о-ох ты-ы! Мать честна-ай-я! Как-ко-ва се ля ви!.. Ум-мм… Ф-фу, гадость… Глянул, значит, и понял, какая из всеобщей глубоковосторженной стройки фига-загогулина вышла. И запел песню: «До основанья, а затем…» Правильная, в общем, песня. И пели ее не единожды, и поначалу получалось, но со временем те слова, что труднопроизносимы, выбрасывали. Говорили, что без них и легче и быстрее строить. И образовалась гора слов вроде бы никому ненужных. М-мон-нолит-т. И прям-ма посреди тоток-ка. Г-глы-ба закаменевшая… А тут я. Да лодку боком по грани. Теперь чинить надо… Но и глыба расковырялась, понесло слова течением. Пусть плывут, авось отмокнут… Только сети второй день без проверки, рыба тухнет. Да, правильно, Рыжий, все начинается с головы. Я им толкую: вы коллектив, что же смотрите, завтра и вас так… А секретарь мне таинственно, на ушко: «Чье оно — завтра, братец?» О-о, в чем дело! Чье оно — завтра? Л-люд-ди, чье оно — завтра?!

В избе задребезжало, стукнулось и утихло.

— Конечно, надо, — немного погодя долетел шепот. — С утра ставим заплату — и на воду. Рыба же ту-у-ухне-ет…

Разбудили комары. Пес похлопал глазами, потер лапой искусанный нос. Из-под шеи выкатились пушистые комочки и побежали в траву. Впереди самый крупный — Кырыны.

Рыжему тоже хотелось есть. Но вначале надо осмотреться. Законы рода давно установили, что имущество человека, который принимает тебя в соратники, принадлежит и тебе. Нюхая стенки и углы, Рыжий обошел избушку. Все кругом было пропитано запахом Сергеича. Это его логово, и никто посторонний не должен приближаться без ведома хозяев. Рыжий аккуратно отметил углы избы, сошел по тропинке к заводи и отметил баню, лодку, бачок для горючего, бочки и бутыль с машинным маслом. Потом обежал территорию рыболовецкой базы по кругу и нашел тропинку, пропитанную запахом сырой еды. Куда и откуда? Пес огляделся. Надо проверить. Тропинка уперлась в кусок фанерного листа, лежавшего на скате морены. Сверху плоский каменный обломок. Из-под фанеры

сочился запах еды. Рыжий поскреб лапой, фанера чуть отодвинулась. Он ухватил зубами край и оттянул в сторону. В земле открылась узкая яма. На мороженом дне лежали куски мяса. Конечно, еда принадлежала Сергеичу, а значит, и ему тоже. Рыжий развел лапы, лег грудью на край ямы и достал верхний кусок. Мясо было удивительно вкусным.

Неожиданно за спиной раздался кашель, а потом голос Сергеича:

— Э-э, приятель, ты чем там занимаешься? Фу!

Последнее восклицание было резким и строгим. Неужели нарушил какой-то закон человека?

— Так дело не пойдет, — сказал Сергеич, осмотрев погребок. — Если хочешь есть, скажи. А лазить по кладовкам — дурной тон. У тебя явный пробел в воспитании. Давай-ка сразу займемся. Иди сюда. — Сергеич взял кусок мяса, дал Рыжему понюхать, а затем постучал указательным пальцем по его носу и сердитым твердым голосом сказал: — Нельзя! Фу!

Рыжий сконфуженно повертел задом. Мясо трогать запрещается, это добыча человека.

— Усек? — спросил Сергеич.

— Р-руф! — виновато сказал пес. Понятно. Но что тогда есть?

— А теперь смотри, — Сергеич отщепил от куска часть, протянул Рыжему и сказал другим, разрешающим голосом — Взять!

Чтобы опять не попасть впросак, Рыжий вопросительно посмотрел в глаза Сергеича.

— Ешь, ешь, — засмеялся тот.

Пес осторожно взял мясо.

— Умник ты, как видно. — Сергеич погладил Рыжего. Потом закрыл ледник и погрозил Рыжему пальцем, опять сказав резкое: «Фу!» Пес понял, что это означает запрет, а еда, хоть и общая, но нельзя брать без разрешения.

— А вас пора обиходить, — задумчиво сказал как-то Сергеич.

Был ясный день, дул южак и нес с отрогов гор, серебряных от пушицы болот и речных плесов ароматы даров природы. Пахло ягодами, грибами, рыбами и ольховником. Сюда же мешался дух птичьих стай и хлебные ароматы диких злаков. Сергеич стоял на верхушке морены и наблюдал осеннее щедрое буйство жизни. Рыжий сидел рядом, а гуси паслись внизу на поле морошки. Кырыны постепенно вел их к узкой старице, лежавшей у подножия бугра. Она была закрыта от ветра, и поверхность воды отливала текучими металлическими пятнами. Гуси подергали осочку на берегу и пошли в воду. Тесной стайкой они плыли вдоль берега, глотали какие-то водяные стебельки и листочки, а время от времени, словно по команде рассыпавшись веером, вставали на кончики хвостов и дружно били крыльями.

— Пора, пора, — согласно своим мыслям покивал Сергеич.

— Гак! — неожиданно выкрикнул Кырыны, застучал крыльями и, высунувшись так, что в воде оставались только лапы, побежал к дальнему концу озера. Вскоре Кырыны оторвался от поверхности воды и, рассыпая сверкающие капли, полетел.

— Гла-ла-гак! — изумленно заголосили остальные.

Не долетев нескольких метров до конца старицы, видно, ошалев от новизны ощущений и собственной смелости, Кырыны ослабил махи и несуразно шлепнулся в воду, подняв тучу брызг.

— Га-га! Га-га! — восторженно закричали младшие братья и сестры и бросились следом, также стуча крыльями. Еще трое, неожиданно для себя поднялись в воздух на какие-то мгновения.

Увидев такую картину, Рыжий подпрыгнул и завизжал. Его воспитанники умеют летать, как погибшие родители, как остальные живущие вокруг птицы!

— А чему ты радуешься? — спросил Сергеич. — Завтра они на крыло — и поминай, как звали. Протянул я с этим делом, пропадет Бурилина капуста. Да и нам с тобой нечем будет заменить новогоднего индюка. Пойду работать.

К приходу гусей вольер был готов. Сергеич сколотил подобие широкого ящика из реек, а верх затянул арматурной сеткой. Этого добра много валялось по берегам окрестных ручьев и речек. Привозили сетку горняки на могучих «Уралах» во время скоротечных и опустошительных набегов на самые отдаленные водоемы района. Удочка, зависящая от капризов рыбьего аппетита, давно была забыта. В ход шел простой и надежный способ: мелкий перекат перегораживался арматурной сеткой, и омут перед ним выгребался неводом. Если омут был слишком глубокий, в него летели заряды аммонита. Благо на горных предприятиях взрывчатки всегда навалом, а методы контроля за расходом существуют только на бумаге для редких проверяющих.

Сергеич построил загон на том месте, где спал Рыжий с гусями. Готовую переднюю стенку пока отложил в сторону. Гуси прошли на лежку, а Рыжий стал обнюхивать новое непонятное сооружение, которое вызвало у него беспокойство: он еще помнил сарай Тороса.

— Хватит, погуляли, — сказал Сергеич. — Подумай, чем гостей кормить будем? Отойди! — поставил на место переднюю стенку и застучал молотком. — Плохо только, что самим гусей кормить надо. Но крупы навалом, гороха полтора мешка. Овсянка есть. Осоки надрать нетрудно, голубику на десерт можно прямо с кустами… Меню что надо. Их собратья-дикари позавидуют. Вкусно и калорийно, не то, что на воле: там щипок, тут глоток.