Искатель. 1964. Выпуск №6
Шрифт:
— Вот как! — эсэсовец изобразил на своем лице удивление.
Жила покраснел от напряжения и свирепо сжал кулаки:
— Хочет! Хочет убежать, поэтому и о пожарной машине расспрашивал. Она что танк, говорил. Одним ударом браму разнесет.
— Гадина! Сам мне это говорил, а потом на меня валишь!
Мазур понял — его словесная перепалка с офицером кончилась. Теперь эсэсовец с секунды на секунду прикажет Жиле выбить у него признание.
— О! Зо! Он кричит?
Переводчик передал слова Мазура офицеру.
— Пусть капо заставит эту свинью вспомнить
В какую-то долю времени Мазур надеялся, что переводчик сумеет сказать эту фразу Жиле так, что тот не поймет ее смысл, но это было надеждой на несбыточное чудо.
Жила подошел к Мазуру вплотную. Сгреб его за грудки. Ударил в ухо. Мазур осел. Он хотел упасть, но Жила удержал его на весу и опять ударил в ухо.
Мазуру очень хотелось упасть, но он не мог. А упасть просто было необходимо. Тогда Жила стал бы бить лежачего. Голове не так доставалось. И еще Мазур боялся, что Жила начнет бить в живот.
Офицер что-то сказал.
Жила отпустил Мазура. Тот мягко опустился на пол. Согнулся, прикрывая живот.
— Встать!
Цепляясь за стену, Мазур поднялся.
— С кем хотел бежать?
— Нет, господин группенфюрер, — Мазур помотал головой и чуть не упал. Все поплыло перед глазами, подкатывала тошнота. Так бывало всегда, когда били по голове.
— С кем?
— Капо сам подговаривал. Дал кусочек сухаря…
— Чего бормочет этот брюквенный мешок?
Переводчик сказал, что заключенный настаивает: капо сам заговорил о побеге и дал ему кусочек сухаря.
— Ерунда, — сказал офицер. — Скажите капо — этот брюквенный мешок хочет, чтобы они поменялись местами. И еще — капо плохо работает. Пусть покажет свое умение.
Когда Жила снова приступился к нему, Мазуру все-таки удалось упасть на пол и прикрыть живот. И, как это ни трудно было сделать, Мазур заставил себя расслабить напрягшиеся под ударами сапог мышцы, зная, что иначе Жила может переломать кости.
Потом он потерял сознание, и мышцы расслабились уже сами по себе.
Мазур очнулся на улице, у крыльца канцелярии. Поляк-переводчик старательно поливал его водой. Мазур пошевелился, увидел блестящие сапоги офицера, стоящего на крыльце.
— Штей ауф!
Приподнявшись на четвереньки, Мазур покачался, собрался с силами, встал, чувствуя, что его мотает из стороны в сторону.
— Ты солдат!
— Так точно, господин группенфюрер…
— Проверим. В загон. До утра.
«Конец… Не выстою…» — как-то отрешенно, будто не о себе, подумал Мазур.
На крыльцо вышел еще офицер. Тот, который приказал поставить Мазура в загон до утра, спросил:
— Как ты думаешь, сколько времени этот брюквенный мешок простоит в загоне?
— Три часа.
— Я думаю — шесть.
— Эрих, ты неисправимый оптимист. Его ветром качает.
— Тем лучше, — Эрих подозвал солдата и приказал отвести узника в загон.
Загон — небольшая клетка — помещался рядом с забором из колючей проволоки, через который пущен ток высокого напряжения. Обреченного ставили в эту клетку, запирали дверь и подсоединяли клетку к сети. Узник стоял
Широко расставляя ноги, Мазур двинулся к загону под конвоем солдата. Все усилия Мазура были направлены на одно — не шататься. Уставшее от боли тело молчало. Простоять, не двигаясь, несколько часов почти навытяжку — задача даже для здорового человека трудновыполнимая.
Они подошли к загону.
Солдат открыл дверцу, пропустил в проволочную клетку Мазура.
Мазур вошел, стал так, чтобы плечи его приходились по диагонали клетки. Он поступил таким образом из простого расчета: в этом положении его тело будет находиться на большем расстоянии от проволоки с током. И еще — став так, он видел лагерь, бараки, пока пустые, и заходящее солнце не ослепило его.
Солдат закрыл дверцу, усмехнулся:
— Прощай!
— Прощай… — отозвался Мазур и поднял стянутые в запястьях руки к лицу и старательно почесал нос, потому что через несколько минут сделать это было бы трудно: одно неосторожное движение — и можно задеть провода.
«Не выстою… — подумал Мазур. — Затекут, одеревенеют ноги, судорогой сведет их…
Погорячился ты все-таки, Петро. Нашел с кем поговорить… Среди наших — переполох. Ждут.
Дурень. Из-за твоей жизни рисковали испанцы в бараке для слабых, врачи, когда делали операцию, Саша, когда приходил к тебе ночью, шрайбштубисты, что предупредили о селекции в кранкенбау».
Легкий посвист послышался в проводах. Сухой такой посвист.
«Ага… Включили ток. Он стекает с проводов на землю. Ночью, наверное, будут видны искры. Голубые. Они станут мелькать между проводами и уходить в землю. — Мазур говорил сам с собой, чтобы отвлечься. — В землю… Уходить в землю… Трава здесь такая густая. Так и лезет из земли. Травинка отпихивает травинку — и лезет, лезет. Не надо смотреть вниз. Голова закружится.
Как же теперь будет с побегом? Отложат приготовления, пока не станет все ясно с ним.
Все равно пустят на люфт.
Разве СД выпустит… Разве оно отпускало хоть раз свою жертву?
Вон идут наши с работы. Им хорошо видно меня. Сказать бы им, что все в порядке. Чтобы они не беспокоились. Ни за себя, ни за меня».
Мазур неторопливо переступал с ноги на ногу. Широкие штанины скрывали его движения. Он будто прогуливался, с таким расчетом, что пока тяжесть тела переваливалась на одну, другая нога отдыхала. Он сосчитал: до утра десять часов — тридцать шесть тысяч секунд. В секунду он делал по шагу. Тридцать шесть тысяч шагов — всего-то немногим больше двадцати километров.