Искатель. 1965. Выпуск №6
Шрифт:
Сосед призадумался.
Между взрослыми загорелся спор. В этой палате любили спорить о жизни, особенно в сумерки, перед вечерним обходом.
— Призвание — это ж не то что профессия, нет? Бывает, что и не совпадают?
— Большой вред, если не совпадают.
— Призвание… А с чем его едят? Я считаю, был бы заработок добрый!
— По-капиталистически рассуждаешь.
— Отчего по-капиталистически? Когда я пацан был, как он (кивок в сторону Мыколы), батько ка-ак двинет меня по потылице! «Иди, — говорит, — бисов сын, у пекаря,
— Мало что хотел! Тебе, может, медведь на ухо наступил.
— Та й ще белый, га-га-га! Он же тяжельше.
— Брэшэш! Я на трехрядке добре грав. До аккордеона уже прыцинявся.
Доспорились в общем до того, что упросили сиделку принести из больничной библиотеки словарь.
Сосед Мыколы прочел вслух:
— «Призвание — склонность, внутреннее влечение к какому-нибудь делу, профессии…» — Он многозначительно повысил голос: «При обладании или убеждении, что обладаешь нужными для того способностями».
— Я ж и говорю, — подхватил шутник, донимавший пекаря. — Он в гармонисты хотел, а ему медведь…
— Тихо! Читаю: «Стремление применить свои способности делается при этом непреодолимой внутренней потребностью человека».
— Правильно написано, — вздохнув, согласился пекарь. — Непреодолимой! У мэнэ, значит, преодолимая була потребность. А дальше как?
— Дальше примеры идут: «Ты благородно поняла свое призвание актрисы». Некрасов. «О, кто же теперь напомнит человеку высокое призвание его?» Опять Некрасов.
— Обход, больные, обход! — начальственный голос медсестры. — Булах, почему расселись на койке Григоренко? А вы, Глущенко? По местам, всем по своим местам!..
Раздумывая над слышанным, Мыкола долго не мог уснуть. Он так и не набрался духу сказать, что хочет быть не слесарем, а моряком. Никто бы, наверное, не посмеялся над ним. Просто в палате воцарилось бы молчание. Потом все заговорили бы о чем-нибудь постороннем, отводя взгляд от маленьких костылей, приткнувшихся в углу.
Но, быть может, стать моряком как раз и было его призванием?
Моряк — на костылях? Гм!
— Тетю, а чи бувають моряки на костылях?
Варвара Семеновна так удивилась, что даже перестала его выслушивать. Держа стетоскоп на весу, она заглянула ему в глаза: не шутит ли? Нет. Взгляд мальчика был печальный, настойчивый.
Надо отвечать. Но как? Она торопливо порылась в памяти. Кажется, есть что-то такое… Ага!
— Бывают, милый, бывают! Я в детстве читала у Стивенсона. Описан такой одноногий пират, это значит морской разбойник, он остался без ноги. И отлично, понимаешь, обходился. Имел под мышкой костылик, и все. Даже человека, по-моему, этим костыликом сшиб. Во какой бойкий был! Но тебе-то зачем? Ты же у нас скоро будешь без костылей.
Она сказала это громким, бодрым голосом. Слишком громким и слишком бодрым. Мыкола подавил
Значит, описано у этого… у Стивенсона? Что ж, книгам нужно верить. Ну, хоть бы и был такой одноногий! Так ведь одноногий же! Левой рукой, скажем, на костыль опирался, зато правая была свободна. А он, Мыкола, зубами будет шкоты натягивать, румпель придерживать? То-то и оно! Да еще шторм тряханет, на волне начнет круто класть…
«Ты у нас скоро без костылей…» Как бы не так! Это ведь в глаза говорится. А за глаза… Эх!
Конечно, ему не полагалось слышать то, что он недавно услышал. Но так получилось. Что ж, уши ему, что ли, закладывать ватой?
Дело было под вечер. Он дремал на своей койке. В палату зашла Варвара Семеновна — дежурила по больнице. Поговорили о болезнях, о выдержке, о терпении. Соседи начали его хвалить. Стало вроде бы стыдно и в то же время интересно. Он притворился спящим, даже легонько всхрапнул.
Варвара Семеновна сказала, что да, она согласна, мальчик неплохой, хотя довольно трудный, но что же делать: теперь надо с ним помягче, поласковее.
В палате удивились:
— Почему?
— Тише… Он спит?
Его окликнули. Он не отозвался.
Все-таки Варвара Семеновна понизила голос:
— Увы, тот редкий случай, товарищи, когда медицина вынуждена признать себя бессильной.
Пауза. Кто-то спросил растерянно:
— Неужели не сможет без костылей? Никогда?
И в напряженной тишине прозвучало, как эхо:
— Да…
В ту ночь Мыкола не сомкнул глаз. Лежал на спине и смотрел в потолок, по которому волнами ходили тени. Словно бы прежняя неподвижность сковала его.
Никогда!
Какое это страшное слово: никогда! Оно упало на него с большой высоты, как камень.
Утром он не запрыгал к окну, как делал обычно. Море расстилалось за окном, синее-синее. Но к чему теперь смотреть на него? Ведь оно только дразнит, мучает…
БОЛЕЗНЬ И ХАРАКТЕР
Мрачный, сердитый слонялся Мыкола по больнице. Костыли будто аккомпанировали его мыслям. Сухо пощелкивали, приговаривая в такт: «Так-то, брат! Так-то, брат!»
Однажды по рассеянности он забрел в женское отделение.
Там он увидел девочку, которая читала книгу, пристроившись у окна в коридоре. Она сидела на табуретке, согнувшись, уперев руки в колени. Раскрытая книга лежала на другой табуретке перед нею. Поза была не только странная, но и очень неудобная.
Мыкола в изумлении остановился. Он довольно долго простоял так, пока девочка, наконец, удостоила заметить его присутствие.
Над книгой поднялось измученное, почти серое лицо с прилипшими ко лбу мокрыми прядями. Дыхание было затрудненное, со свистом. Узенькие плечи поднимались и опускались, в мучительном усилии проталкивая воздух в легкие.