Искатель. 1967. Выпуск №4
Шрифт:
Он, Лишайников, пришел оттуда, из двадцатилетней давности, из войны. Он нес с собой беду.
Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. И шел по Невскому, разглядывая дома и витрины, и думал о Ленинграде, Юрском и о себе.
Профессор был до того худ и бледен, что воспринимался как плоскостное изображение, сошедшее с одной из многочисленных икон, висевших на стенах мастерской. На вид ему было лет шестьдесят. Кожа на руках просвечивала, открывая синий узор вен. Наверняка он был один из тех, кто еще с рождением получает в пожизненный дар полдесятка
— Я из милиции, — сказал я. Незачем было разыгрывать спектакль перед этим человеком.
— Что-нибудь известно о мальчике? — спросил профессор.
— Пока ничего. У меня не совсем официальный визит. Хотелось бы поговорить… Скажите, как исчезло «Благовещение»? И что это за икона?
— Икона стояла вот здесь.
Он указал на дощатый столик в углу. Я понял, что даже этот столик остается в его глазах святыней.
— «Благовещение» было моим самым большим открытием. Когда ко мне пришел Станислав, я говорил, ему об этом. И не поверил глазам, когда, вернувшись, не увидел ни племянника, ни иконы. Ждал до полуночи: может, мальчик одумается. Потом отправился к сестре, и она передала записку: «Дядюшка, ты еще найдешь что-нибудь, а я не могу упустить единственный шанс».
Сигарета дрожала и никак не хотела входить в мундштук.
— Видите ли, «Благовещение» попало мне в руки в облике довольно заурядной иконы. Но я обратил внимание на поля. Обычно чем древнее икона, тем уже поля… И доска была рублена топором по-особому, по-новгородски, как это делали в двенадцатом-тринадцатом веках… Несколько глубоких трещин, возникших несмотря на то, что доска была скреплена гвоздями, — опять-таки очень старой поковки гвоздями. Краски положены не на холст, а на алебастр. Пришлось делать рентген. Оказалось, под верхним слоем красок еще два. Почти полтора года ушло на то, чтобы снять верхние слои и открыть настоящее чудо — «Благовещение», работу мастеров двенадцатого века. Это была уникальная икона, равных я не знаю… Мне оставалось поработать над ней самую малость.
Мастерская медленно погружалась в сумерки. Сухие лица святых смотрели на нас со стен и, чем темнее становилось в комнате, тем ярче разгорались их нечеловеческие глаза. Старинные часы пробили восемь, и при каждом ударе у совы, сидевшей поверх циферблата, хлопали веки. Я подумал о Юрском. Неужели его нисколько не волновал этот загадочный мир?
— Ваш племянник часто бывал здесь?
— Последние три года очень редко.
— Почему?
— Не знаю. Появились другие интересы, «улица».
— Вы не пробовали взять его с собой в экспедицию?
— Нет, он ведь не очень… — Профессор посмотрел на меня. — Да, я понимаю. Спросите, кто живет на втором этаже, надо мной, и я не
— Станислав знал о фантастической стоимости иконы?
— Спросил как-то. В принципе цены никто не знает. Но две подобные иконы хранятся у коллекционеров. В Лондоне, Сан-Франциско… Их стоимость известна. Отсюда аналогии.
— Вы думаете, им руководила только жажда денег?
— Не думаю. Его возраст скорее романтический, чем меркантильный. Жажда необычного может толкнуть человека и на хорошее и на дурное.
Сухое, туго обтянутое пергаментной кожей лицо профессора желтело в сумерках, словно бы освещенное изнутри свечой.
— Скажите, профессор, способен рядовой знаток искусства определить уникальность этой иконы?
— Тут нужны специальные знания.
— У вас есть знакомые в N? — спросил я, называя город, который стал теперь местом моей работы.
— Нет. Хотя… Кажется, туда переехал Копосев. Такой маленький человечек с вислой челюстью. Да, да…
Не было ни гроша, да вдруг алтын! Снова я наткнулся на загадочного. Копосева. Не слишком ли часто этот тип переходит улицу при красном свете?
— Он что же, реставратор?
— Да нет. Доставал мне и коллегам химикаты, краски, всякие там штихеля. Не всегда ведь найдешь, что нужно. Ну, а Копосев большой дока по экспорту-импорту. Разумеется, не из бескорыстной любви к искусству.
— Копосев знал о вашей находке и ее ценности?
— Знал.
Профессор проводил меня до дверей. Рука его была холодна. Он казался очень одиноким в огромной, темной мастерской.
— Ищите не икону, — сказал он тихо. — Ищите мальчика.
9
Сидя на жесткой лавке в гулком, залитом неоновым светом зале аэропорта, я думал о том, что последние слова профессора, прозвучавшие как робкая просьба, довольно точно определяли линию расследования. Предстояло искать не преступника, увезшего драгоценную икону, а жертву.
Прежняя версия имела в виду не реального преступника, а манекен умозрительно сконструированного злодея. Теперь же, после всех ленинградских встреч, я пришел к выводу, что Юрский, как бы ни испортила его «улица», не был способен на изощренное, продуманное убийство. Как итог напрашивалась четкая альтернатива: если Юрский не убийца, то он жертва, иначе как объяснить его исчезновение? На сцене появилось главное действующее лицо, настоящий преступник, убийца, для которого Юрский был такой же помехой, как и Маврухин.
— Эх, сопляк, сопляк! — повторял я, чувствуя свою беспомощность перед лицом хитроумного преступления. — Флибустьерские замашки, акваланг, записочки, оставленные родственникам, призрачные мечты о Рио и белых штанах. Ты затеял какую-то детскую игру и не заметил, что попал к серьезным игрокам. Для них ты — пешка. Смахнут с доски, как пушинку.
Ты хотел избавиться от дисциплины, которую требовало общество, от ее строгости, необходимости… Сделав всего лишь один шаг туда, в непонятную, казавшуюся заманчивой уголовную стихию. И стал преступником. Поставил себя вне общества. Исчезла строгая, но защитительная сила его законов.