Искатель. 1970. Выпуск №3
Шрифт:
Кто-то вздохнул:
— Нельзя! Профессор…
— О да! Профессор называет девятьсот тринадцатого своим лучшим точильным камнем.
Пауза.
— А какая нам польза от такого точильного камня? Слышали же по радио о фюрере.
— Тише! Не надо вслух о фюрере. Теперь у нас фюрером гросс-адмирал.
Снова пауза.
— По-моему, профессору надо бы поторапливаться. Русские уже совсем близко — в Санкт-Пельтене.
— Штурмбаннфюрер несколько раз докладывал профессору.
— А
— Ты не должен так о профессоре! Он штандартенфюрер СС и наш начальник.
— Наш начальник Банг! Не учи меня, понял? Хоть ты не лезь ко мне в начальники!
— Тише! Вы разбудите нашего русского.
— Черт с ним! Пора бы ему уже проснуться. Нет, лучше растолкуйте мне, что будет с лютеолом, когда профессор закончит свои опыты?
— Как что? Гросс-адмирал припугнет лютеолом русских.
Колесников не выдержал и шумно перевел дыхание.
— А! Очнулся! — сказал кто-то.
— Живуч, — ответили ему и хрипло засмеялись.
Больше не имело смысла притворяться. Колесников открыл глаза.
У койки сидело несколько эсэсовцев, накинувших поверх мундиров белые больничные халаты. Они смотрели на него, вытянув шеи, подавшись туловищем вперед. Глаза у них так и горели.
Похоже, это лагерные овчарки. Ждут команды «фас», чтобы броситься на него.
Но команды «фас» не последовало. Кто-то вошел в комнату. Начальство! Стук отодвигаемых табуреток — эсэсовцы вскочили и вытянулись Профессор? Как будто бы молод для профессора. Значит, Банг?
— Он очнулся, герр доктор!
А, это доктор! Над Колесниковым склонилось широкое и плоское, на редкость невыразительное лицо. Он почувствовал, как холодные пальцы берут его руку, ищут пульс.
— Иглу для укола!
Для укола? Что ж, надо радоваться, что иглу вводят под кожу, а не под ногти. Но, быть может, дойдет черед и до ногтей?
Укол подействовал сразу.
…Среди ночи Колесников проснулся. Наверное, это была ночь. В доме тишина. Кто-то зевает, протяжно, со вкусом. Зевок прерван на половине.
— Дать тебе пить?
Судя по голосу, тот самый специалист по «маникюрчику»!
Бережно поддерживая голову Колесникова, он помог ему сделать несколько глотков.
Однако еще больно пошевелиться! Надо думать, он изрядно расшибся и расцарапался, воюя в саду с этой линзой-перископом.
Очень медленно Колесников возвращался к жизни. Он погружался в забытье, потом ненадолго приходил в себя и видел склонившиеся над собой хари эсэсовцев и слышал их грубые хриплые голоса.
Перед его глазами мелькали руки, поросшие рыжими или черными волосами, разматывались и сматывались
Но и без того Колесников понимал, что опасность надвигается. Чем он лучше чувствовал себя, тем ближе, реальнее была эта опасность.
Пройдет еще несколько дней, и «сиделки» в черных мундирах выведут его за порог дома. Настежь распахнется вольер, где профессор проводит свои опыты. И тут уж несдобровать!
Он был еще так слаб, что зачастую путал явь и бред, явь и сны.
Ему чудилось, что Нина подходит на цыпочках и осторожно, не скрипнув пружинами матраца, садится на краешек его койки. И они разговаривают — напряженным шепотом, чтобы, не услышали «мертвоголовые».
Странные это разговоры, путаные, сбивчивые.
— Помнишь, я нагадал тебе в Крыму счастье?
— Да.
— И ты была счастлива? Я от души нагадал тебе.
— До сих пор помнишь про Крым?
— Еще бы!
— Не сердись на меня, Витя!
— Я не сержусь. Что поделаешь! Так вышло.
— Значит, все эти годы ты запрещал себе думать обо мне? И как — получалось?
Он молчит. Но во сне не отмолчишься. Во сне говорят только правду.
— Не очень получалось, — с запинкой отвечает он.
И прерывистый шепот над ухом:
— Я так рада, Витя.
Шепот делается напряженнее, тревожнее:
— Имей в виду, пришел тот, с тонким голосом! С ним еще двое. Они у твоей койки. Не открывай глаз, не шевелись!
И Колесников слышит над собой:
— Я вами недоволен, доктор! — Да, это он, тонкоголосый!
Ему отвечает второй — с почтительными интонациями.
— Слишком велика была доза, господин профессор. Любой другой на его месте…
— Знаю. Поэтому мне нужен именно он.
Вмешивается третий голос, грубый, хриплый.
— Вкатите ему, доктор, подбадривающего!
— Риск, штурмбаннфюрер. Он очень слаб.
— Он же нужен ненадолго.
И опять первый, тонкий, голос:
— Вы правы, Банг. Но живой! Зачем мне мертвый?
Колесников потихоньку пятится в спасительные недра забытья. Он один там. Плотно зажмурил глаза, чтобы не видеть сомкнувшейся вокруг темноты. Снова, будто сильным толчком, его выбрасывает на поверхность. Прислушался. Те же враждебные голоса над ним. И он поспешно уходит от них вглубь. А вдогонку несется шепот:
— Притворись больным, Витя! Не выдай себя ни словом, ни жестом! Будь осторожен!.
— Хорошо. Буду осторожен…
Ложечка в стакане продолжала тревожно звенеть.