Искатель. 1976. Выпуск №1
Шрифт:
— Да нет — это скорее лекарство…
— Лекарство?
— Да, химики считают, что это транквилизатор.
— Красиво, но непонятно. Как вы сказали — транкви…?
— Транквилизатор. Это успокаивающее лекарство. Я у вас на столе видел.
— У меня? — Да, андаксин. Это и есть транквилизатор.
— Что же, Позднякова андаксином отравили, что ли? Для этого кило андаксина понадобилось бы.
— Андаксин — малый транквилизатор, простейшая формация. А из пробки извлекли очень сложную фракцию. Кроме того, не будучи специалистом в этом вопросе, я затрудняюсь прочитать вам по телефону курс теоретической фармакологии.
— Все понял, мчусь к вам.
— Не мчитесь.
— Тогда я рискую не застать вас на службе.
— А на службе вы меня и так уже не застанете — я стою в плаще.
— Как же так, Ной Маркович, мне же обязательно поговорить надо с вами?
— Больше всего вам подошло бы, Тихонов, чтобы я оставил свой дом и принес к себе в кабинет раскладушку. Тогда бы вы могли заглянуть ко мне и среди ночи. Вас бы это устроило?
— Это было бы прекрасно! — искренне сказал я.
— Да, но моя жена сильно возражает. И я сам, честно говоря, мечтаю организовать свой досуг несколько иначе.
— Как же быть? Отложим до завтра? Но знайте, что ужин вам покажется пресным, а постель жесткой из-за тех мук любопытства, на которые вы меня обрекаете.
Халецкий засмеялся.
— Вы не оставляете для меня иного выхода, кроме как раз делить этот ужин с вами. Надеюсь, что ваше участие сразу сделает его вкусным. Адрес знаете?
— Конечно. Минут через сорок я у вас дома.
— Валяйте. Смотрите только, не обгоните меня — моя жена ведь не знает, что без вас наш ужин будет пресным…
В прихожей Халецкого висела шинель с погонами подполковника, и я подумал, что мне случается видеть его в форме один раз в год — на строевом смотру. Высокий худощавый человек в прекрасных, обычно темно-серых, костюмах, которые сидят на нем так, словно он заказывает их себе в Доме моделей на Кузнецком мосту, Халецкий в форме выглядит поразительно. Мой друг, начальник НТО полковник Ким Скоромников, ерзая и стесняясь, стараясь изо всех сил не обидеть Халецкого, прилагает в то же самое время все силы для того, чтобы задвинуть его куда-нибудь во вторую шеренгу — подальше с глаз начальства, ибо вид Халецкого в форме должен ранить сердце любого поверяющего строевика. Для меня это вещь непостижимая: он получает такое же обмундирование, как и все, но мундиры его, пошитые в фирменном военном ателье, топорщат на спине, горбятся на груди, рукава коротки, пуговицы почему-то перекашиваются, и в последний момент одна обязательно отрывается, стрелка на брюках заглажена криво, и один шнурок развязался. И над всем этим безобразием воздымается прекрасная серебристо-седая голова в золотых очках под съехавшей набок парадной фуражкой.
Когда-то давно, в первые годы нашего знакомства, я был уверен, что это происходит оттого, что Халецкий глубоко штатский человек, силою формальных обстоятельств заброшенный в военную организацию, что он просто не может привыкнуть к понятию армейского строя, ранжира, необходимости вести себя и выглядеть как все — согласно уставу и той естественной необходимой муштровки, которая постепенно сплачивает массу самых разных людей в единый боеспособный механизм.
Но однажды нам случилось вместе сдавать зачет по огневой подготовке, и я решил отстреляться первым, поскольку стреляю я неплохо, и не хотел смущать Халецкого, наверняка не знающего, откуда пуля вылетает. Спокойно, не торопясь я сделал пять зачетных выстрелов и не очень жалел, что три пули пошли в восьмерку, а одна в девятку. Халецкий вышел на рубеж вслед за мной, проверил оружие, снял и внимательно протер очки, почему-то подмигнул мне, обернулся к мишени и навскидку с пулеметной скоростью произвел все пять выстрелов,
— Где это вы так наловчились? — спросил я, не скрывая удивления.
— В разведке выживал тот, кто успевал выстрелить точнее. А главное — быстрее, — усмехнулся Халецкий.
Совершенно случайно я узнал от Шарапова — об этом в МУРе не знал никто, — что он служил на фронте в разведроте Халецкого, и так мне было трудно представить моего железного шефа в подчинении у деликатного, мягкого Халецкого, так невозможно было увидеть их вместе ползущими под колючей проволокой через линию фронта, затягивающихся от одного «бычка», и генерала, говорящего Ною «Слушаюсь!», что мне легче было считать это придумкой, легендой, милым сентиментальным вымыслом.
— Грех тяжкий на моей душе, — сказал мне генерал. — Большого ученого я загубил, когда затащил Халецкого к нам в милицию…
Десять лет проработали они вместе в отделе борьбы с бандитизмом — был у нас такой «горячий цех» после войны. Но сильно стало барахлить сердчишко, и Халецкий перешел в НТО. В сорок пять лет неожиданно для всех он написал учебник криминалистики, по которому учат во всех школах милиции. Я знаю, что его приглашали много раз на преподавательскую работу, но из милиции он почему-то не уходит. Однажды я спросил его об этом.
— Мне новая форма нравится, — засмеялся он.
— А если серьезно?
— Серьезно? — переспросил Халецкий. — У меня есть невыплаченный долг.
— Долг? — удивился я.
— Да. Мой отец был чахоточным портным и мечтал, чтобы я стал ученым. Ему было безразлично каким — врачом, инженером, учителем, только бы я не сидел на портновском столе, поджав под себя ноги. Не знаю, выполнил ли я его завет, став криминалистом. Но моя совесть, разум, сердце все равно не позволили бы мне заниматься чем-то другим…
— Почему?
— Мне было восемь лет, мы ехали с отцом в трамвае. На Самотеке в вагон вошел огромный пьяный верзила и стал приставать к пассажирам. Когда он стал хватать какую-то девушку, мой отец, чахоточный, недомерок, портной по профессии, рыцарь и поэт в душе, подбежал к нему и закричал: «Вы не смеете приставать к женщине!» Хулиган оставил девушку и стал бить отца. Боже мой, как он его бил!.. — Халецкий снял очки, закрыл на миг глаза и провел ладонью по лицу: — Я кричал, плакал, просил остальных людей помочь, а бандит все бил его, зверея оттого, что никак не может свалить его совсем, потому что после каждого удара отец поднимался на ноги, со слепым, залитым кровью и слезами лицом, и, выплевывая зубы и красные комья, которыми исходила его слабая грудь, кричал ему разбитыми губами: «Врешь, бандюга, ты меня не убьешь!» И все в вагоне онемели от ужаса, их сковал паралич страха, они все боялись вмешаться и стать такими, как отец, — залитыми кровью, с выбитыми зубами, и никто не завидовал силе этого огромного духа в таком маленьком тщедушном теле…
— Вы хотели отомстить за отца всем бандитам?
— Нет, — покачал головой Халецкий. — Он не нуждается в отмщении. Я служу здесь для того, чтобы люди, которые едут в огромном вагоне нашей жизни, не знали никогда того унизительного страха, который хуже выбитых зубов и измордованного тела…
Обо всем этом я вспомнил, снимая в прихожей Халецкого плащ и вешая его рядом с шинелью, которую надевают один раз в год. Халецкий сказал жене:
— Познакомься, Валя. Рекомендую тебе — мой коллега Станислав Тихонов, человек, который не женится, чтобы это не отвлекало его от работы.