Искатель. 1988. Выпуск №5
Шрифт:
Он бросился в город. День за днём обходил его улицы, вглядывался в женщин. Понимал, что это бессмыслица, но не мог прекратить поиски. Иногда вдруг обжигала мысль: а если ока сейчас вернулась? И кидался обратно в посёлок. Но там его встречал пустой дом и унылый, изголодавшийся пёс. Матвей снова ехал в город к один за другим обходил его храмы, слушал хоры, а потом дожидался хористов, смотрел им в лица… Бывало, ночевал на вокзале, чтобы с ранней обедни снова начать обходить все «сорок сороков» московских церквей… Однажды задремал на вокзальной скамейке. Не заметив, уронил на пол кепку. А когда очнулся, нашёл в ней два пятака и новенький гривенник… Сначала не понял — откуда это, а потом пошёл взглянуть на себя в зеркало: увидел исхудавшего, измождённого старика с седой бородой, в грязном, истёршемся ватнике. И вернулся домой.
…Карат залаял весело. Матвей разбирался в его лае. Тихий, почти скулящий:
— Прошу простить меня, уважаемый Матвей, — медленно сказала она с явным акцентом, — у меня маленькое несчастье. Совсем пропал звук у телевизора. Я думала, что оглохла, но потом включила радио и всё хорошо услышала. Значит, пропал звук у телевизора. Вы не могли бы посмотреть этот аппарат? Может быть, ещё возможно вернуть ему звук?
— Да бога ради, разумеется, сейчас посмотрю, — охотно откликнулся Матвей.
— Я вам чрезвычайно благодарна, — говорила старуха по пути к дому. Знаете, я ещё не очень старая женщина, мне семьдесят семь лет, и я всё могу сама. Я и читать могу, но у меня стали быстро уставать глаза, и я почти перестала выписывать газеты. Но я привыкла быть в курсе всех дел жизни и смотрю телевизор — от него мои глаза не устают. Но пропал звук! Прекрасное изображение, а звука совсем нет.
— Звук, Ядвига Витольдовна, не самое страшное, авось починим.
— Я буду так благодарна вам, уважаемый Матвей.
Дело и вправду оказалось пустяковое — от старости телевизор совсем разболтался и требовал просто капитальной чистки. Матвей сбегал домой, натащил кучу деталей, и уже через час старуха благодарила его:
— Вы замечательный мастер, уважаемый Матвей! Ведь не только появился прекрасный звук, но и изображение намного лучше стало! Я напою вас чаем!
Он присел к столу и огляделся. Ядвига жила чисто и скромно: этажерка с десятком книг, старенький, но ещё крепкий платяной шкаф, маленькое уютное кресло у телевизора, короткая кровать, застеленная клетчатым пледом, рядом — столик с шитьём… Матвей провёл взглядом по шитью — и вокруг вернулся, пригляделся. А потом даже встал, чтобы удостовериться: да, действительно, на столике были сложены детские платьица, штанишки, рубашечки, а одна распашонка лежала раскроенная, но ещё не сшитая. Матвей улыбнулся: подрабатывает старушка, что ли?
Она как раз вошла в комнату с чайником в руках.
— Мы будем пить чай и смотреть телевизор, уважаемый Матвей! И нам всё будет слышно!
— Ядвига Витольдовна, — сказал он, — у вас внуки есть?
— О, нет, нет! — покачала она головой. — Я совсем одна, совсем. Виновато улыбнулась и осторожно поставила чайник на подставку.
— А это? Хобби? — шутливо спросил Матвей, указывая на детские вещички.
— О, это в воду, в воду, — и она опять неловко улыбнулась — то ли жалобно, то ли просительно.
— Куда, простите? — не понял Матвей.
— Это поплывёт по реке, далеко–далеко… Садитесь, я налью вам чаю. Он свежей заварки и чудно пахнет.
«Не дай мне бог сойти с ума», — подумал ошарашенный Матвей.
Ядвига Витольдовна налила ему чаю, придвинула крохотную сахарницу и блюдечко.
— Берите сахар, уважаемый Матвей, — сказала чинно и сама отхлебнула. — О, вполне удачно, вполне! А варенье у меня, конечно, своё — вишнёвое, крыжовенное, малиновое, смородиновое, — она указала на четыре одинаковые хрустальные вазочки с вареньем и без паузы продолжила: — Я была первой красавицей Варшавы…
«Бедняга», — подумал Матвей.
— Разумеется, сейчас в это трудно поверить, но это было так. В двадцать восьмом году я танцевала с Дзядеком! Ну — с Пилсудским, все его звали Дзядек, по–польски — дедушка, и, честно признаться, он был прелесть! В конце зимы на балу в Вилянуве он сам пригласил меня, и вся
Она помолчала. Матвей слушал насторожённо.
— Вы знаете? — вдруг строго спросила она.
— Нет, нет, ничего не знаю, — поспешил он ответить.
— В мае тридцать восьмого Коминтерн распустил Коммунистическую партию Польши по ложному обвинению в измене её руководства. Это был страшный удар… Ваш Сталин нанёс страшный удар польским патриотам… Впрочем, я не хочу об этом говорить, история уже осудила его. А мы со Збигневом и детьми вскоре оказались в Белоруссии. С сентября тридцать девятого он работал в западных районах… А потом началась война. Збигнев сразу ушёл в войска, мы с детьми должны были эвакуироваться, но не успели. С Басенькой и Янеком я убежала в деревню, к знакомым. Пришли немцы, но мы были там свои, нас, конечно, никто не выдал. И так — до апреля сорок второго года… до второго апреля… Они согнали детей со всех окрестных сёл, много–много ребят, приходили в дома и выгоняли только детей — их было несколько сотен и совсем малышей и ребят постарше. Они повели их к реке, она называется Свольно. Снег ещё не сошёл, и на реке был лёд, тонкий, весь в полыньях. Они сталкивали их в воду, а тех, кто мог плыть, стреляли из автоматов. Многие матери бросились за детьми в воду, я бы тоже бросилась, но в толпе потеряла Басеньку и Янека, я их вначале видела, Басенька держала Янека за руку и, как большая, гладила… вот так, по голове. Ядвига Витольдовна провела рукой в полуметре от пола. Басеньке было уже шесть, а Янеку только четыре. А потом они пропали в этой толпе, я кричала, но вокруг все кричали, мы не знали, куда их ведут, мы думали, их будут угонять в Германию, а на Басеньке были тонкие осенние сапожки — я думала, ей будет холодно, — а у Янека такие маленькие валеночки… Они все утонули, уважаемый Матвей, только шапочки остались на воде и уплыли далеко–далеко… Я не знала, что в то время Збигнев был уже неживой… Потом меня угнали в Германию… Ну я не хочу говорить об этом… И после, здесь, в России… нет, не хочу… и после войны я приехала туда, к Свольно. Встретила многих своих соседок, у них тоже не было деток. И мы решили отмечать их память. К каждой годовщине мы шьём для них платьица, рубашечки и второго апреля опускаем туда, в реку… Каждый год я ездила туда, а теперь вот уже три года ездить не могу. Но я посылаю всё, что шью, по почте моей дорогой соседке Люции Казимировне. У неё было трое деток Марысе было уже двенадцать — она была красивая серьёзная девочка с большой косой, Витеку — восемь, и он очень мило дружил с Басенькой, мы с Люцией Казимировной даже шутили, что поженим их когда–нибудь, а Збышеку — только пять, он был ужасно смешливый, я с утра до вечера слышала его смех… Вот сейчас закончу распашонку для Янека, она простая, но тёплая. А потом я придумала — по телевизору видела, как танцевали девочки из школьного ансамбля, и у них были чудесные платьица, очень нарядные — здесь оборочки, здесь маленький вырез и такие пышные рукавчики. Я всё хорошо разглядела и теперь сошью такое Басеньке… Пейте чай, уважаемый Матвей, — она указала на варенье. — Пожалуйста, не обижайте меня.
Матвей вспомнил о чае и залпом выпил свою чашку — горло пересохло.
— Я налью ещё, — улыбнулась Ядвига Витольдовна.
Они долго сидели молча. Наконец старуха тихо сказала:
— А теперь, уважаемый Матвей, расскажите, что случилось у вас. Я так понимаю, что эта милая девушка вас покинула? Я давно её не вижу.
— Да что теперь говорить, — пробормотал Матвей растерянно.
— Надо, надо говорить. Было бы кому слушать. А я готова слушать вас долго. Я терпеливая и всему знаю цену, поверьте.
— Я верю вам, Ядвига Витольдовна, — вдруг вырвалось у Матвея.
И он рассказывал до темноты.
— Да ты никак не поднялся ещё? — с удивлением и укором сказал дядя Коля, когда в восемь утра заспанный Матвей под лай Карата открыл дверь.
Дядя Коля был трезв и чист, серьёзен и даже немного торжествен — так показалось Матвею, когда он пропускал его в дом. Гость по–хозяйски уселся за столом, зачем–то постучал по полу, будто пробуя его крепким сапогом.
— Сидай, — пригласил Матвея. — И слухай, дело серьёзное.