Искатель. 1989. Выпуск №1
Шрифт:
Змея насторожилась:
— Всех-всех топить будешь?
— А то как же. Зло надо вырывать с корнем.
— Капа, голубуш-шка, — насмешливо прошипела Змея, — а мой-то как же? Его, что ли, тоже на дно?
Капа растерялась лишь на мгновение и затем запальчиво грянула:
— А твой-то чем лучше? Па-адумаешь, персона! Мне вообще говорили, что это плохая скульптура!
Змеи заюлила:
— Чисто по-женски, душ-ша моя, я тебя понимаю. Ты сейчас в аж-житации, амурная твоя затея потерпела фиаско, ты чрезмерно горячиш-шься.
Кариатида напряглась и повела сильно накрашенными очами.
— А тебе-то какая польза с моих идей? Ты гада. Вынюхивать приползла, а потом Самому донесешь? А он прискачет и меня шандарахнет!
— Какая уж-жасная у меня репутация! — закатила глазки Змея и подперлась кончиком хвоста. — За ч-что? Ведь я страдаю больше всех! Он топчет меня своей лошадью тысячелетие! Миллион лет! Я изнемогаю, душ-шенька! У меня давно разорвалось сердце. И весь мой ш-шарм, весь мой блеск — это всего лиш-шь бравада! Доброе, улыбчивое лицо — это маска! О-о, как я страдаю!..
— А ты уползи и затаись, — сочувственно посоветовала кариатида. — Можешь в сейфе у меня жить. Потом вольер тебе оборудуем. Ты нам будешь петь по вечерам, истории рассказывать. В школы тебя повезем, на лекции. Красивая, молодая — жить и жить. А она ноет!
— Но долг?! — взвилась Змея. — Кого же Он будет топтать?! Я же символ! И кому Он без меня нужен будет? Я же олицетворяю собой все задавленное, прогрессивное, бунтарское, а Он — мой мрачный деспот, мой вечный противник, мой мучитель и властелин!
— Э-эк! — только и крякнула кариатида, покоренная словесными выкрутасами гады.
— Да, я такая, — скромно потупилась Змея. — Всем бунтарским, что есть во мне, я тебя поддерж-живаю, душ-шечка. Топить так топить! Но вопрос — с кого начать. Садово-парковые, ангел мой, это ведь приш-шлый элемент, эмигранты. Не в них главное зло. Не-ет, ты мне утопи самого главного, от которого вся эта напасть: все эти иноземцы, выскочки, нахалы!
Капиталине очень понравилась мысль начать акцию с потопления Самого, но было боязно.
— Как бы чего не случилось, если Самого кончить? — опасливо сказала она.
— Ничего не бойся, — заверила Змея. — Будет прекрасно. Вообрази: камень, на нем я. Около камня — лошадь. К лошади я зла не питаю. Это ж-животное подневольное, глупое, таких я ж-жалею. Какой прекрасный символ буду являть собой я на камне! Тогда никто не скаж-жет, что все прогрессивное попирают. Сразу будет видно — нас не затопчеш-шь! Это гуманно, Капа, патриотично, эстетично, наконец!
— Твой проект я обдумаю, — строго сказала Капиталина. — А теперь ползи отсюдова. Тезисы кропать буду.
Был самый неприятный час осенней ночи, самый глухой, дождливый, зябкий. Редкие фонари слепо мигали на улицах, ветер по-хулигански буянил, срывая последние листья с деревьев, и черная вода в каналах дрожала от хлестких его ударов.
В Саду
Солнечный бог пребывал в растерянности: как мог он спасти своих подданных от грозившей погибели? Мраморный он был… Вот если бы настоящий!
Среди всеобщего хаоса, заунывных жалоб и причитаний вдруг раздался пьяный голос старого фавна, циника и дебошира:
— А что, братва, не рвануть ли нам куда подальше, в теплые края, в Грецию?
Все приумолкли, обдумывая предложение, а потом загалдели с пробудившейся надеждой:
— Греция!..
— Где она, эта Греция?..
— Поди, далеко… Не найдем. Того и гляди расколемся по дороге…
— Там тепло, говорят… А дождя вообще никогда не бывает…
— Что здесь пропадать нашей красоте! Не сегодня завтра Эльдар Федоренко придет в ящики нас заколачивать… Из ящиков не убежишь!..
Чело Аполлона омрачилось раздумьем. Затем он принял решение:
— В Грецию так в Грецию!
— А куда идти, Феб? В какую сторону, — жалобно всхлипнула Артемида, и заскулили ее мраморные псы.
— Я слышал, надо туда, — мужественно молвил бог и протянул увечную свою ладонь в сторону центральной аллеи, в конце которой виднелась узорная решетка. — Вперед! Не дадимся Эльдару Федоренко!
— Не позволим себя загубить в цвете лет! — взревел из-под ног его гетман. — Виват, Греция!
И, дабы показать свою удаль, он первый покатился по аллее к благословенным эгейским берегам. Двинулись за ним боги, засеменили перепуганные нимфы, запрыгали фавны, увлекая за собой муз и аллегории. По пути обсуждали, как встретит их Греция, как обрадуется блудным своим детям.
Артемида мечтала вслух:
— Вот придем, оглядимся. А утром встанем все рядком на площади самой главной. Люди проснутся, удивятся, ахнут — какое диво! Плакать небось будут…
Аполлон своей мечты вслух не высказал, а была она простая: починить лук и приделать два недостающих пальца на руке. С трещинами на спине он смирился давно.
Наконец дошли до решетки. Сквозь нее блестела вода, и вдалеке гигантская игла протыкала небо.
Статуи благоговейно замолкли, приникнув к решетке.
— Это уже Греция? — шепотом спросила Аллегория.
— Похоже, — голосом знатока заметил Аполлон.
— А что там мерцает и плещется, Феб?
— Море, — объяснил бог. — Оно всегда так. Беспокойное. Вы не смотрите, сейчас ночь, всей красоты не видно. Вот взойдет младая Эос — узнаете тогда, что такое Греция!
— А как близко-то оказалось, — всплеснула руками Артемида. — Что ж мы раньше-то ждали!
— Сестра, не хнычь, — приказал Аполлон. — У нас еще все впереди.
Восторг обуял мраморную толпу. Море! Какое оно большое! А небо! Какое небо! А что там, вдалеке, за звуки? Должно, пастух играет на свирели?