Искатель. 1993. Выпуск №6
Шрифт:
Я пользуюсь тем, что Берю набирает порцию кислорода, чтобы вмешаться:
— Хватит ломать комедию! Инспектор Берюрье, вы находитесь здесь для выполнения служебного задания. И будете делать то, что прикажет ваш шеф, а если нет — пеняйте на себя. Ясно?
Это, как всегда, убеждает его, он сбавляет тон, но все еще продолжает упираться.
— Ты же знаешь меня, Сан-А., я никогда не боялся работы. Если нужно сыграть роль, я же никогда не против. Вспомни хотя бы сегодняшний полдень! Если бы ты меня попросил переодеться в кого угодно ради работы, я бы согласился, пожалуйста: я стану распорядителем похоронной
ГЛАВА VIII,
Мы приезжаем в Мойзад-Цыпленхэм к открытию магазинов для того, чтобы подобрать моему новому слуге наряд ad hos [28] . После многочисленных неудачных примерок (шотландцы оказались на поверку худоваты) нам удается найти для Берюрье черные брюки, белую куртку и черную бабочку. Но он грустен, как будто все эти приготовления связаны с похоронами его кашалотихи. Скрепя сердце я не обращаю внимания на его детскую обиду, и он позволяет вырядить себя в лакея гранд хауз со смирением, от которого моя душа истекает кровью. Берю похож на большого кроткого пса, которого ведут к ветеринару. Он рычит, но подчиняется.
28
Для данного случая, специальный (лат.)
Затарившись этими пажескими доспехами из доброкачественного хлопка, мы возвращаемся в Оужалинс попрощаться с обитателями Гранд Отеля благородного Шотландца. У Кетти в глазах стоят слезы, а у мамаши Мак Ухонь на щеках пылает румянец, как у да-муазели, рыцарь которой (в данном случае Берю) отправляется воевать Землю Обетованную. Лишь один хозяин не очень огорчается. Для него это французское нашествие не стало слишком прибыльным.
Вперед, в замок!
По дороге я даю Берю советы, касающиеся того, как он должен вести себя в замке. Он слушает и жует при этом кончик сигары.
Чело мамонта дышит печалью. Можно догадаться, что его мысли так же черны, как его нижнее белье. Чтобы поддержать гиганта, я маню его морковищей, за которой самьй упрямый осел пошел бы на край света.
— Берю, если мы раскрутим это дело, имеющее международное значение, то в нашу честь в Конторе будет дан салют. Я уверен, что старикан поднажмет, чтобы тебя повысили в звании. Мне и так уже кажется, что рядом со мной сидит старший инспектор Берюрье.
Его мрачное настроение лопается, как перезревшая дыня.
— Ты правда так думаешь?
— Правдивей не бывает, бедолажище!
Короче, в деревне праздник.
— Понимаешь, — говорит Опухоль, — я вовсе не карьерист, но я бы не отказался от лычки, чтобы показать Берте, что она вышла замуж не за какого-нибудь пентюха, как она считает.
По
— Лишь бы она тебя не узнала, — говорю я Жиртресту.
— Кто?
— Синтия.
— Да ты что?! — протестует Объемистый. — При таком маскараде сама Берта не узнала бы меня.
Берта! Она присутствует в его разговоре, как муха на пончике, обсыпанном сахарной пудрой. Она его обламывает, обманывает, облаивает, отбривает, поносит, оскорбляет, глумится, насмехается, унижает, попирает, истощает, порочит, разлагает, притесняет, зажимает, подавляет, и тем не менее он ее любит. Она весит сто двадцать килограммов, у нее шестнадцать подбородков, сорок три кило вымени и кустистые бородавки. Она мордастая, брюхастая, толстощекая, толстогубая, упрямая. Но он ее любит.
Такова уж наша прекрасная жизнь.
Мы заявляемся в Оужалинс Кастл. Мажордом берет на себя заботу о Берю.
— Джеймс Волдерн, — представляется он.
— Я тоже терплю свою, — отвечает Берю, думая, что речь идет о любимой мозоли.
И награждает озадаченного мажордома дружеским хлопком, от которого у того опускается левое легкое, а сам он отлетает к решетке. Этот знак суровой мужской дружбы не по вкусу Волдерну, который раскудахтался, как мокрый петушок. Но так как он протестует по-английски, а Берю ни в зуб ногой в языке Шекспира, то инцидент не получает дальнейшего развития.
— Сдерживай свои порывы, старина, — советую я ему. — Мы ведь в стране хладнокровной гордости, не забывай об этом. Здесь джентльмен может усесться на муравейник и при этом бровью не поведет или, зевая от скуки, будет наблюдать за тем, как разоблачается его подруга.
Его Величество Бенуа-Жиртрест обещает не забывать и покорно следует за старым шнурком. В коридоре мы встречаем миловидную, ладно скроенную горничную, и Берю, продолжая тащить наши сундуки, как и положено образцовому лакею, выворачивает голову и давит косяк. В результате чего налетает на декоративный столик, и китайская фарфоровая ваза шмякается на каменный пол. За этим следует молчаливое негодование Волдерна.
Главнокомандующий лакей начинает дурно думать о своих французских коллегах. Я слышу, как он гнусавит что-то по этому поводу.
— Чем он там недоволен? — беспокоится Берю.
— Он говорит, что ты олух царя небесного, — сообщаю я. — Я и сам недалек от этой мысли.
Берю посылает мажордому взгляд, кровоточащий, как фунт свежей телячьей вырезки.
— Он сказал это?! Интересно, как только твой манекен на колесах может терпеть его заявки, Сан-А.? Если он еще будет вякать, я отрехтую его харю под кузов нашего бентли, только сделаю ее еще квадратней.
Затем, намекая на мимолетную встречу с горничной:
— Похоже, что в этих угодьях водится дичь, которую стоит пощипать, — радуется сердцеед. — Жаль, что моя челюсть в разобранном виде, а то бы ты увидел, как это делается!
И больше никаких прискорбных инцидентов. Мы устраиваемся в наших апартаментах. Я — в большой спальне, а Берю — в дальней комнатенке.
Во время ленча я передаю толстый пакет с любезностями нашим хозяйкам. Среди дня жених не обременяет хижину своим присутствием, как и управляющий винокурней.