Искатели
Шрифт:
— Тут, Андрей Николаевич, теряться нельзя, — повторил Морозов, радуясь, что хоть кто-то отвечает ему.
— А Андрей Николаевич в таких случаях не теряется, — громко сказал Саша.
Никто не понимал, что с ним стряслось. Он цеплялся к каждому слову Лобанова, явно напрашиваясь на ссору. Всем стало неловко и стыдно. Ванюшкин подошел к нему, стиснул ему руку, что-то зашептал. Саша только рванулся и ничего не ответил.
— Ты, Заславский, чепуху порешь, — твердо сказал Борисов, кладя руку на окаменевшее от напряжения колено Лобанова. —
— Насильно мил не будешь, — сказал кто-то.
— Разрешите спросить вас, Андрей Николаевич, — звенящим голосом сказал Саша. Он отстранил Ванюшкина и подошел к Лобанову, по- мальчишески пригнув голову. — Вот хотя бы вы, ухаживаете за девушкой… Она для вас самая лучшая. И вот какой-нибудь тип пошел с ней гулять и начал приставать к ней.
Стукнули бы вы его и больше в их сторону не смотрели бы… или как?
Андрей облегченно улыбнулся:
— Ну что же, если он действительно приставал к ней, стукнул бы, а вот от девушки не отступился бы.
— Гордость должна быть какая-то, — растерянно сказал Саша. — Самолюбие ведь у каждого…
Андрей встал. Пека, сидевший на полу между Сашей и Лобановым, предусмотрительно отодвинулся.
— Именно из-за самолюбия. Что ж, по-твоему, любовь — это так: обиделся и ушел? Самолюбие… Конечно, если сам себя любишь больше всех… Нет, я советую драться за свое чувство, пока есть хоть маленькая надежда… И… — Андрей потер кончик носа, — и, скажем, если бы мой лучший друг встал мне на пути, я бы не уступил ему дорогу.
Проходя мимо Саши, Нина презрительно бросила:
— Эх ты, мыслитель недоразвитый!
«Недоразвитый», — счастливо повторил про себя Саша, начиная догадываться о том, что произошло между Ниной и Лобановым в лесу. Прежде всего он был счастлив, что к нему вернулась вера в Лобанова. И даже когда он думал о том, как теперь сложатся его отношения с Ниной — она, без сомнения, влюблена в Лобанова, — то даже эти мрачные, горькие мысли согревало чувство радостной благодарности к Лобанову.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Наука имеет свои странности. Сначала исследователь ценит те явления, которые связываются законом; когда же закон установлен, исследователь начинает ценить исключения из него, так как только они обещают ему нечто новое.
Первые же лабораторные опыты дали расхождение с результатами, полученными Андреем теоретически.
Андрей решил проконсультироваться с профессором Григорьевым. Этот человек обладал редкой способностью мыслить теоретически. Для него перевести физические явления на язык формул было так же естественно, как для стенографистки записать человеческую речь знаками.
Ему
О способностях и характере Григорьева ходили легенды. Он мог, например, явиться на лекцию и заявить: «Все, что я вам читал прошлый раз, — ахинея. И в учебниках по этому разделу — тоже ахинея. Я тут кое-что надумал.
Следовательно, на самом деле картина выглядит так…»
Он мог допускать ошибки и неточности в ходе выводов, но всегда приходил к правильному результату, потому что знал, что ему надо получить.
Печатных работ у него было мало. Говорили, что он до смешного непрактичен. Его привлекали к консультации в самых различных областях. С щедростью большого таланта он повсюду делился своими идеями, методами, предоставляя другим разрабатывать следствия. В лабораторной обстановке он чувствовал себя неуверенно, терялся при виде аппаратуры; аспиранты острили, что он но умеет отличить паяльник от рубильника.
Теперь, когда работу над локатором перенесли в лабораторию, Андрей решил, что он имеет право обратиться к Григорьеву.
…Отодвинув бумаги, которые разложил перед ним Андрей, Григорьев попросил передавать суть дела на словах. Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и приготовился слушать. С закрытыми глазами лицо его выглядело по-ребячьи круглым и добрым. Андрей говорил, а рука его с карандашом непроизвольно тянулась к бумаге. Нужно было нарисовать, показать, но Григорьев не открывал глаз. Глупое положение. Не вытерпев, Андрей сказал:
— Здесь диаграмма меняется вот так, — и провел на бумаге кривую.
— Как это «так»? — усмехнулся Григорьев. — Вам пора уметь без бумаги рассказать так, чтобы все было ясно.
Досадуя, Андрей попытался растолковать ему свои затруднения, обходясь без жестов и бумаги, и сразу почувствовал, как это сложно. Он отбросил детали, останавливался лишь на основном. Объяснение пошло легче. Однако, пренебрегая деталями, Андрей сам часто с недоумением запинался. Он впервые смотрел на свою работу издали и порою не мог различить, что же его затрудняло: важное оказывалось мелким, общая идея местами терялась.
Григорьев открыл глаза. Обычно наивно-кроткие, они сейчас были окружены грозными морщинками.
— У меня тоже этак бывает… — Он постучал себе согнутым пальцем по лбу. — Я тогда призываю своего сына, ему тринадцать лет, и рассказываю ему о своих трудностях так, чтобы он понял. Бывает, при этом и самому все становится ясным. Следовательно, главное — понять, чего ты добиваешься. А у вас сумбур полный. Голову мне морочите, а сами не разобрались. Мусор, вздор! Нет, нет, довольно! — Он замахал тонкими нервными руками. — Называется кандидат наук! — Григорьев подошел к ассистенту, который работал за соседним столом. — Как вам нравится, няньку себе нашел?