Искра жизни
Шрифт:
— Отказались. Ты мог бы себе такое представить?
— Нет. Только не в отношении людей из Малого лагеря.
— Я о другом. Я имею в виду, что их снова выпустили.
Гольдштейн и Левинский удивленно смотрели друг на друга. К ним подошел Мюнцер.
— Видимо, тысячелетние братья помягчели, — сказал он.
— Что? — Левинский обернулся. Мюнцер высказал именно то, что думали он и Гольдштейн. — Как это тебе пришло в голову?
— Указание от самого старика, — сказал Мюнцер. — Вебер хотел их повесить.
— Откуда
— Рыжий писарь рассказал. Он это слышал. — Левинский мгновение помолчал, потом обратился к невысокому седому человеку:
— Сходи к Вернеру, — прошептал он. — Скажи ему, тот, который хотел, чтобы мы об этом не забыли, тоже здесь.
Человек кивнул и двинулся, прижимаясь к бараку. Между тем люди, которые тащили носилки, продолжали свой путь. Все больше узников выходили из дверей. Некоторые испуганно подходили к носилкам, чтобы посмотреть на оба тела. Когда у Пятьсот девятого свесилась рука, два человека подскочили и осторожно поправили ее.
Левинский и Гольдштейн окинули взглядом пространство сзади носилок.
— Всеобщий энтузиазм по отношению к двум живым трупам, которые просто так взяли да отказались, а? — заметил Гольдштейн.
— Уж никак не ожидал от того, кто сидит в отделении для издыхающих.
— Я тоже. — Левинский продолжал простреливать взглядом убегавшую вниз дорогу. — Они должны жить, — проговорил он. — Они не должны подохнуть. Ты знаешь, почему?
— Могу себе представить. Ты считаешь, это будет самым несправедливым?
— Да. Если они издохнут, уже на другой день их забудут. А если нет…
«Если нет, они станут для лагеря примером, символом каких-то перемен», — подумал Левинский. Он об этом только подумал, но не сказал вслух.
— Нам это нужно, — произнес он взамен. — Именно сейчас.
Гольдштейн кивнул.
Санитары шли вперед в направлении Малого лагеря. На небе разливалась дикая вечерняя заря. Она освещала правый ряд бараков трудового лагеря; левый ряд находился в глубокой тени. Лица стоявших перед окнами и дверьми теневой стороны были как всегда бледными и смазанными, а на противоположной стороне буйствовал свет, как бурный обвал жизни, словно одолженной у кого-то взаймы. Санитары прошли сквозь гущу света. Он падал на носилки, на два перемазанных грязью и кровью тела, казалось, что не просто тащат двух избитых узников, а происходит прямо-таки триумфальное шествие, хотя и жалкое. Они выстояли. Они еще дышали. Они не дали себя победить.
Бергер хлопотал над ними. Лебенталь сварганил суп из брюквы. Им дали выпить воды, после чего в полузабытьи они снова погрузились в сон. Затем Пятьсот девятый вдруг почувствовал, как медленно отступавшее окоченение ладони сменилось ощущением тепла. Мимолетное робкое воспоминание. Откуда-то издалека. Тепло. Он открыл глаза.
Овчарка лизала ему руку.
— Воды, — прошептал Пятьсот девятый.
Бергер
— Вот, пей.
Пятьсот девятый стал пить.
— Что с Бухером? — мучительно спросил он.
— Он лежит рядом с тобой.
Пятьсот девятый попробовал задать еще вопрос.
— Он жив, — сказал Бергер. — Отдохни.
На перекличку их пришлось выносить и положить вместе с больными, которые больше не могли ходить, на землю перед бараком. Стемнело, но небо было ясное.
Начальник блока Больте провел перекличку. Он внимательно посмотрел на лица Пятьсот девятого и Бухера, как разглядывают раздавленных насекомых.
— Оба — мертвые, — сказал он. — Чего ради они лежат здесь вместе с больными?
— Они не мертвые, господин шарфюрер.
— Еще нет, — добавил староста блока Хандке.
— Значит, завтра они «вылетят в трубу». Можно отдать голову на отсечение.
Больте быстро ушел. У него были деньги, и он решил сгонять партию в карты.
— Разойдись! — прокричали начальники блоков. — Кому идти за едой, шаг вперед!
Ветераны осторожно отнесли Пятьсот девятого и Бухера в барак. Хандке с ухмылкой наблюдал за этим.
— Эти оба, что у вас, из фарфора, а?
Никто ему не ответил. Он еще немного постоял и потом тоже ушел.
— Вот свинья! — пробурчал Вестгоф и сплюнул. — Грязная свинья!
Бергер внимательно разглядывал его. Вестгофа уже некоторое время одна мысль о лагере приводила в бешенство. Утратив спокойствие, он таинственно размышлял о чем-то, разговаривал сам с собой, затевая всякие споры.
— Поспокойнее, — резко бросил Бергер. — Не шутите. Мы все знаем, что происходит с Хандке.
Вестгоф уставился на него.
— Заключенный, такой же, как мы. А такая свинья. Ну прямо…
— Это каждому знакомо. Есть десятки в его положении, которые еще хуже. Власть развращает, тебе это уже давно пора знать. Вот, а теперь помоги-ка нам.
Они приготовили Пятьсот девятому и Бухеру каждому по кровати. Для этого шестерым пришлось лечь на пол. Одним из них был Карел, мальчик из Чехословакии. Он помогал втаскивать обоих.
— Шарфюрер ничего не понимает, — сказал он Бергеру.
— Ну?
— Не вылетит их прах в трубу. Завтра это не произойдет. Это точно. Можно было бы спокойно заключать пари.
Бергер посмотрел на него. Маленькое личико было полно взрослой деловитости. «Вылететь в трубу» — это было лагерное выражение о тех, кого сжигали в крематории.
— Послушай, Карел, — сказал Бергер. — С эсэсовцами можно заключать пари только тогда, когда уверен, что проиграешь. Но и тогда лучше не стоит.
— Завтра они не вылетят в трубу. Причем оба. Те, что там, другое дело. — Карел показал на трех мусульман, которые лежали на полу.