Искры
Шрифт:
— Так посидим, побеседуем. И вы послушаете, дядя Филипп. Только, — посмотрел он на окна, — ставни надо хорошенько прикрыть.
Вскоре пришли Симелов и Ольга. Иван Недайвоз со своими приятелями остался на улице.
…Домой Чургин возвратился поздно. На столе он нашел записку от Стародуба с приглашением на чашку чая.
Утрам, уходя на работу, он сообщил Дубовым, со слов Симелова, что положение мальчика безнадежно и что везти его в Новочеркасск — только напрасно мучить. Егор в тот же день уехал в хутор, оставив жену у Чургиных.
Глава
Две недели Леон пролежал в постели. Ходить он мог только медленно, осторожно, потому что малейшее движение вызывало боль в животе. Он исхудал, лицо его пожелтело и заросло чернявой бородой, нос как бы удлинился. Смотрел Леон на себя в зеркало и только грустно качал головой. Такой ли он был прежде? И всему этому шахта была причиной.
Как часто за время болезни ему вспоминались неохватные донские степи, пахучие хлеба и травы, звонкий гомон птиц. И Леон затосковал по дому, по родной степи, по заросшей камышами речке. Теперь ему нечего было думать о работе в шахте. Одно желание и одна мысль владели им: поправиться и уходить отсюда. Немедленно.
Варя заметила, что Леон не интересовался ни гармонью, ни книгами, с Ольгой был молчалив и неласков и все смотрел в окно на далекие степные шири. Однажды перед вечером, гладя белье, она спросила:
— Ты не уходить, случаем, вздумал? Даже гармошку в руки не берешь. О чем так зажурился?
Леон стоял у окна. За окном, через выгон, с обушками на плечах устало шагали шахтеры. От шахты в степь убегал длинный поезд с углем.
— Ты думаешь, в хуторе тебе лучше будет? — продолжала Варя, разглаживая утюгом ситцевую Леонову рубашку. — Ушла от тебя хуторская нищая жизнь, забылась. А вспомни-ка, что говорил, когда приехал?
— Ну, и тут мне не жить, — угрюмо ответил Леон. — Не полезу я больше в могилу эту, в шахту.
— Тем, что уйдешь, ты никому не отомстишь, а лучшего не найдешь.
Леон обернулся к ней и страдальчески заговорил, держась рукой за живот:
— Да я живой человек? Сердце у меня людское или собачье, по-твоему? Что ни день — человек, что ни день — смерть. Как хорь цыплят душит! А я целовать ее должен, яму эту могильную, гроб этот подземельный? Душу от нее мне воротит. Я затоптал бы ее своими ногами!
В открытую дверь неслышно вошел Чургин.
Леон отвернулся, сорвал нарядный зонтик герани, смял его. Пурпурные лепестки один за другим посыпались на пол.
Чургин хмуро глянул на лепестки, поставил лампу в угол.
— Кхе! Кто это и с кем тут целоваться собирается? — как бы не понимая, спросил он.
Варя брызнула водой на кофточку, недовольно ответила:
— С Леоном про шахту толкуем. Уходить собирается.
— Так… — Чургин налил воды в таз, поставил его на табурет. Умываясь, спросил: — И куда собирается? В Кундрючевку, что ли?
— А хоть бы и туда, — с сердцем ответил Леон, все так же стоя у окна.
— А-а… — Намыливая лицо, Чургин помолчал некоторое время и отрывисто продолжал: — Значит, цепко вы с Кундрючевкой этой держитесь друг за дружку. А я думал ты ей не нужен больше. — Он смыл мыло,
— Ты меня не переубедишь.
Чургин умылся, переоделся и подошел к зеркалу причесать волосы. Он понимал, что дело идет к тому, чего и надо было ожидать после аварии, — к уходу Леона с шахты. А этого-то Чургин никак не хотел допустить. Однако он хорошо знал, как трудно говорить с Леоном, и, разговаривая, старался подбирать слова помягче.
— Видишь ли, брат, я-то меньше всего думаю переубеждать тебя. Словами ведь всего не скажешь. Но мне казалось, что ты достаточно насмотрелся на жизнь и сам понял, почему не идет к нам счастье. И я был уверен, слушая твои слова в шахте, что ты увидал наконец, на кого следует направлять кулаки, — ты об этом говорил у тела Мартынова. Значит, это сгоряча было сказано? Жизнь идет мимо тебя, ты смотришь на нее и только шарахаешься в сторону, как пугливым конь. А надо итти прямо к своей цели, не оглядываясь и не пугаясь. И самое главное: надо научиться владеть своими нервами и уметь терпеть.
— Мимо меня идет жизнь, — с обидой в голосе повторил Леон слова Чургина. — Против меня она идет, если хочешь знать! За горло она схватила меня! Какие же надо иметь жилы, чтобы терпеть такую жизнь? В хуторе я терпел, тут терпи. Что ж, по-твоему, меня будут бить по одной щеке, а я должен подставлять другую? Атаманам разным, загорулькиным или хоть бы Шухову? Да пропади они пропадом все! Крушить их надо, чтобы и духу их не осталось, а не терпеть да смотреть на них… Хватит, что отец мой и дед мой смотрели на них всю жизнь и терпели. — Он говорил горячо, с огоньком.
Чургин улыбнулся. Этот-то огонек и нравился ему в Леоне. «А бунтарство со временем пройдет», — подумал он и сказал:
— Я согласен с тобой. С нашими классовыми врагами надо драться. И я вовсе не намерен подставлять им свое лицо то правой, то левой стороной и сносить их удары. Пусть этим занимаются евангелисты и толстовцы. Но ты да я — это всего двое, и нас быстро и бестолку запрячут в тюрьму. Значит, чего-то недостает в твоих словах. Жизнь тебя хватает за горло или калины разные, загорулькины, шуховы и голова всем им — царь? На кружке мы говорили, против кого подыматься надо, и ты слышал, что писал об этом Карл Маркс в Коммунистическом манифесте. А сейчас говоришь не то, что надо, вернее — горячишься, мало думаешь.
Леон молчал, не зная, что ответить, но ясно сознавал, что погорячился.
Варя вступилась за него:
— Все сразу не скажешь. После договорит, не беспокойся.
— A-а. Ну, тогда прошу прощения, брат.
Леон молчал.
В начале мая за городом была назначена массовая сходка шахтеров. Леон не знал о месте сбора и пришел к старому воздушному шурфу, как и наказывал Чургин, но увидел здесь одну только Ольгу.
— Это и вся сходка? — разочарованно спросил он и сел на камень возле загорожи.