Искры
Шрифт:
Саго не дал мне ответить.
— Да ты разве не видишь, что он совершенно скисся от учебы… Бедняжка, как посмотришь на него — сразу вспоминаешь все эти «азы» и «буки»… Ха, ха, ха! Не правда ли, Фархат? А как ловко я избавился от всей этой чертовщины! Подумай только, прошло уже целых двенадцать лет с тех пор, как я сжег эти проклятые книги в тонире [5] на радость чертям… Ха, ха, ха!..
Шутки Саго уже меня не задевали, а рождали во мне горестные размышления о тех ужасах, которые мы терпели в этом застенке…
5
Тонир —
— Ребята, присаживайтесь, кто голоден, — сказал Каро.
Болтливый Саго тотчас подсел и начал ужинать. Я и Аслан остались вдвоем.
— Ну, а как поживает она? — дрожащим от волнения голосом спросил Аслан.
Я тотчас догадался, что он говорит о Соне.
— Да все так же, как прежде, — ответил я. — Улыбается, стыдливо краснеет, когда говоришь с ней и быстро убегает, когда хочешь ее обнять… Тихо плачет, когда отец бьет любимого ученика. Все по-старому, как ты видел. Единственная перемена, которая произошла после твоего ухода, это то, что она выросла и стала красивее, чем прежде…
Аслан ничего не ответил, но на его лицо легла мрачная тень.
— Ну, пойдем ужинать, ты верно голоден, — сказал он после минутного молчания.
Ужин был накрыт недалеко от костра. На голой земле был постлан кусок какой-то материи, служившей скатертью. На нем лежали — хлеб, сыр, лук и больше ничего. Молодые люди, окружили эту патриархальную скатерть, подложив под себя свои пальто. Куски шашлыка, снимали со штыков и валили прямо на «лаваш» [6] . Все жадно ели. Недалеко от костра лежала убитая лань, мясо которой и жарилось… Тут же стоял бурдючок с вином. Кубком служила выдолбленная и высушенная тыква. Из этого единственного кубка пили все по очереди.
6
Лаваш — хлеб в виде лепешек, испекаемый в тонире.
— Присядь ко мне, Фархат, — сказал Каро.
И я сел около него.
Радостные и печальные события этого дня меня так встряхнули, что есть мне совершенно не хотелось, хотя я целый день ничего не ел.
После двенадцатилетней разлуки встреча с дорогими друзьями детства, конечно меня очень обрадовала, но вместе с тем, я не мог никак отделаться от какого-то суеверного чувства, которое, по-видимому, было внушено мне странными и невероятными слухами, которые распускали наши горожане относительно бывших моих товарищей, их судьбы и их деятельности.
Эти скрывающиеся, переодетые молодые беглецы казались мне подозрительными людьми, особенно когда я замечал, что и они-то не очень доверчиво относятся ко мне. От меня они что-то бережно скрывали. Было в них что-то таинственное, точно они чего-то боялись или стеснялись. Почему они не могут быть со мной откровенны, — думал я. Что заставляет их, вернувшись из далеких стран, остановиться не у родных и знакомых, а среди этих развалин? Ведь совсем недалеко от этого самого места стоит тот город, где они родились, где родители
Моя задумчивость и грусть не могли ускользнуть от внимания моих товарищей, особенно от Саго, который сказал мне:
— Ты бы лучше покушал, Фархат, да развеселился. Чего ты омрачил свою морду, как зимнее небо? Или, может быть ты сидишь и думаешь: «А мамочка меня ведь ждет и вздыхает; куда, мол, пропал мой сыночек, уже плов остыл, пришел бы сынок, поел!» И моя мама, бедняжка, говорила так и с этими словами на устах скончалась. Да, братец ты мой, не привелось ей бедной посмотреть на сынка милого! Ха, ха, ха! Ты, брат, больше не увидишь, уже маминого плова, лучше ешь!..
И снова он громко засмеялся.
Пасхальный плов для сына бедных родителей такое великое лакомство, которое им никогда не забывается. Эта царица восточныx кушаний, которая украшает стол богачей чуть ли не каждый день, у бедняков бывает лишь в день пасхи. Но меня огорчала, конечно, не мысль о плове или ином кушаньи, которыми мать и сестры могли сегодня угостить меня, а мысль о том, как дико и грубо осмеивает Саго материнское чувство. Я отвернулся от него и мой взгляд встретился с взглядом Каро, который протянул мне чашу с вином и сказал:
— Пей.
— Я так много не могу выпить, — ответил я, взглянув на огромную чашу.
— Выпей, брат, научишься, — настаивал он улыбаясь.
Но я опять отказался.
— Эх, когда-то и я пьянел от одного только вида вина, — вмешался в разговор Саго. — А теперь?
— А теперь другие от одного твоего вида пьянеют, — сказал один из незнакомцев, который до этого молчал.
Я взял у Каро чашу и выпил до половины. Никогда я сразу не выпивал столько вина.
Беседа оживлялась. Чаша с вином переходила из рук в руки. Только Аслан был молчалив, хотя и он пил не отставая от других и каждый раз осушал чашу, когда черед доходил до него.
Я так и не узнал, кто были те незнакомцы, одного из которых называли Мурадом, а другого Джалладом. Откуда они взялись? — думал я. Одежда и выговор выдавали в них зейтунцев. Почему-то ни один из этих богатырей не внушал мне симпатии. В их движениях, манере говорить, особенно в чертах лица было что-то дикое и зверское.
Ужин кончился лишь тогда, когда кончилось вино. В потухающий костер кинули дров и он разгорелся, вновь осветив своим красным пламенем темные своды минарета. Вдруг все мои сотрапезники заговорили на каком-то совершенно непонятном для меня языке.
Сперва разговор носил характер мирной беседы, но постепенно собеседники разгорячились, и завязался жаркий спор. Только Аслан продолжал говорить с тем же спокойствием, с каким за ужином осушал чашу с вином. Саго неустанно тараторил и его кошачье лицо стало серьезным. Каро был также спокоен, как всегда, но жилы на его лбу напряглись и черты его лица стали как будто грубее. Он, видимо, внутренне был взволнован. Два незнакомца словно не говорили, а издавали какие-то дикие звуки похожие скорее на рычание зверей, чем на человеческую речь.