Искупление

Лебедев Василий Алексеевич

Елизар уже придавил Жмыха к земле и держал так крепко, что стражники не могли оторвать его от кляузника. В два копья подкололи они Елизара в спину, сдернули обессилевшего и поставили перед князем.

– Верно ли доводит Жмых?
– спросил Дмитрий. Елизар не ответил, лишь покаянно опустил голову. Позади примолкшей толпы еще хрипел Жмых, к нему никто не подходил. Такие жмыхи и прежде водились, особенно у татар. В прежние, докалитинские времена баскакам, сбиравшим на Руси дань, переписывавшим численных людей, трудно было без доносчиков: там, глядишь, люди попрятались, там добро прихорони-ли... Не-ет, без доносчиков извелись бы баскаки, вот почему, как драгоценные цветы, из десятилетия в десятилетие

выращивали они это гадкое племя, ценили, обороняли его. Доносчик для баскака - начало и венец делу... Иван Калита устранил баскаков от тягот сбора дани, сам вызвался сбирать и отсылать ее. В этом была немалая мудрость русского князя: он отсек повальные толпы баскаков от земли своей, люди немного вздохнули. Изводя жизнь свою на ханскую дань и княжью подать, душу свою держали в чистоте и крепили ту чистоту, но... жмыхи остались.,

– Что велиши, княже?
– спросил тиун. Дмитрий молчал.

– Татарка-та красна вельми!
– крикнули из толпы.

– Вестимо, красна! Вот Некомат-от и возжелал на постель ее поять!

– Любо!

– На постель? Некрещену?

– Затвори пасти!
– рявкнул тиун, оберегая Неко-мата.

– Дадено, дадено серебра...

– Некрещену на постель?
– еще дивились в толпе. Тут вступил и Серпуховской:

– Верно ли, холоп, что живешь ты с некрещеной?

– Она крещена!
– ответил Елизар.

– Иде? Иде крещена?
– прохрипел Жмых из-за людей, и ему тотчас вторили подвойские - их кормовое дело:

– Иде, скажи-ка нам! Уж не в Орде ли?

– Не у отца ли Федора?
– прищурился тиун, стараясь опорочить беглого полоняника хоть связью с Тверью.

– Нет. Во Твери давно не бывал.

– А в Рязани?

– А в Рязани был, да токмо епископ отец Василий не пожелал крестить.

– Мало посулил?

– Не ведаю, токмо тоболец серебреца давал. Тут и великий князь снова возвысил голос:

– Кому же ты, холоп, руку посеребрил?

– А крестил жену мою и венчал Михаил Коломенской. Иерей!
– с каким-то вызовом ответил Елизар и смотрел прямо в лицо великого князя.

Шепот прошелестел по толпе. Злорадно прихлюпывал Жмых. Осклабился какой-то тощий мужик, избитый, должно быть, в начале суда, и вся толпа неспроста присмирела, да оно и понятно: всей Москве ведомо, что молодой великий князь избрал себе в духовные отцы Михаила Коломенского, тоже молодого еще, красавца, книгочея. Это он, Михаил, венчал Дмитрия и Евдокию в Коломне, и слава о нем пошла по Руси: статен, велеречив, голосом крепок, чтец, в писании прилежен и премудр, а что до серебра да злата охоч - то в княжем терему не слышно, ибо говорились речи негожие лишь на папертях средь нищего сброду...

– Тиун Вербов!
– строго окликнул Дмитрий.

– Чего велишь, княже?

– Где тот ряд [Ряд - договор], по коему сей холоп запродал себя купцу Некомату? Что молчишь? Есть ряд?

– Ряд не был писан!
– воскликнул Елизар.

– А кто станет руку давать на то, что Некомат купил Елизара?

– Темна ночь токмо, княже, - рассветился улыбкой Елизар, а Некомат ел его взором волчьим, брызги взора того попадали и на тиуна Вербова: серебро брал, а суд скривил не в ту сторону.

Дмитрий не стал ждать окончания суда, было и без того много забот.

– Пора нам, брате!
– молвил он Серпуховскому. Серпуховской махнул тиуну: суди! Поднялся со стольца и зычно крикнул:

– Коня!

* * *

Сотня великого князя поотстала саженей на сорок - велено было. Братья ехали шагом. Разговор тек неторопливо. Немногословно. Многое у них было позади - и споры за власть, и мелкие стычки из-за порубежных земель, сел и слобод, ссоры из-за беглых и перекупленных людей - все это минуло, и двоюродные братья по совету мудрых старых бояр

и митрополита давным-давно примирились и единодушно сошлись на том, что Владимир признает Дмитрия за старшего не только по рождению, но и по власти, а Дмитрий тоже крест целовал на том, что станет чтить брата и во всем с ним совет держать. Больше не портят они крови друг другу, как это было в юности, из-за сел, рыбных ловель или холопов, ибо у каждого своя вотчина и всяк по-своему в ней хозяин, но превыше вотчины возлюбили они свое княжество и радели, и трудились для него, и думы думали о земле своей безраздельно.

– Кажись, ты око положил на серебряника Елизара?

– Он податник сотни кузнечной в твоей трети.

– Коль Некомат не высудит - бери!

Дмитрий на миг придержал коня, покусал губу. Сказал сдержанно, но твердо:

– Сегодня ввечеру пришли его ко мне! Ныне неважно - чей он: Некоматов али твой. Елизар поедет в Орду наперед меня.
– Молчал с минуту, потом пояснил: - Ему ведомы татарва и язык. Он знать должен все ухватки их. Он послужит мне покуда. Послужит?

– Я тако мыслю, брате: ухлеби его, награди, а татарку его да и сестру, что за Лагутой живет, придержим, вестимо, во внимании своем. Исполнит службу - еще ухлебим и наградим, а коль сгинет - не оставим их. Серпуховской вздохнул и напомнил брату: - Токмо не нашла бы его стрела татарска, как того гонца, что от владыки Ивана.

Дмитрий подумал и с облегчением пояснил:

– Я думаю, поедет он в рясе монашеской с грамотою от митрополита Алексея. Не тронут...

Кони меж тем неприметно тянули к воде, влево, где сверкала Москва-река. Дохнуло отрадной прохладой. Берега были тут приволокнуты ивняком, державшим плотную листву: влаги хватало.

– Освежиться бы...
– вздохнул Дмитрий.

– Чуть подале - песок на берегу, да и тут... Серпуховской не договорил, из-за кустов, из воды с визгом кинулись девки. Сарафаны их лежали на открытом склоне, и каждая выскакивала из воды - вся на виду, хватала сарафан и с тем же заполошным визгом неслась вдоль берега по-за кустами. Молодые, статные, румяные, в русой туче длинных волос, понравились они братьям. Последняя визжала громче других. Бежала она за подругами, и груди ее взмелькивали на стороны, как молодые поросята.

– От-то непутевы...
– выдохнул наконец Дмитрий.
– А ты чего выстоялся во стременах-то?

Серпуховской заметил усмешку брата, приметил и сам, что неуклюже поднялся на стременах, смущенно вседлился.

– То мовницы мои, вот я им ужо...
– Он все еще задумчиво подергивал белесый хвостик уса.

– Оженишься когда?
– спросил Дмитрий.

– На то божья воля...

Дмитрий в ответ резко сблизил лошадей, схватил повод братова коня и глянул строго-настрого в глаза тому:

– Ты думаешь, поди, посмеиваюсь я над тобою... Не ведомо, Володимер, быть ли живу мне в Орде... А коли свершится злодейство... Ныне не Руси, головы моей восхотел хан... И коль суждено свершиться смерти моей, тебе княжить, тебе Русь беречь, по заповедям предков наших ходить.

Дмитрий отпустил повод коня Серпуховского и продолжал негромко, будто прислушиваясь к шагу лошади:

– Коль свершится зло, возьмешь у Евдокии ключ от тайной двери и употребишь те богатства, как и казну великокняжескую, и свою тоже!
– Он коротко глянул на брата, тот согласно кивнул.
– Употребишь на оружье крепкое, на кормы великие, многолетние для великого же воинства. Ничего не жалей - все тлен! Купи все в немецкой, в литовской земле, в венграх, в греках, подыми Русь и сам нагрянь на Орду! Что дивишься? Не бывало такого века, а тут будет, и порушь, раскосми Орду! Токмо сборы верши тайно, поучись у хитрого Ольгерда, а потом иди! А допрежь того вокруг воззри: зверь на звере сидит у порубежья нашего.