Искупление
Шрифт:
– Пригаси-ко страсти, мужик!
– вмешался князь Андрей.
– Не ведаешь, поди, что на самого великого князя Московского задираешься!
– У мяня свой князь есть! Пл.атитя куны!
– Лх ты Рязань кособрюха!
– приступил было Тютчев, разворачиваясь в своем огнесловии.
– Да в ту ли ты сторону - зри добре!
– пасть свою отверз? Не по тебе ли нынь лягушки подмостны в нощи тосковали?
За спиной Дмитрия Григорий Капустин, не привыкший много разговаривать, уже вынимал меч, медленно и страшно.
– Дозволь, княже, я его уполовиню!
– Уймитесь все!
– остановил Дмитрий. И уже мужику: - Ты что же
– Куны платитя за проезд по мосту!
– А еже тябя, - тут Дмитрий произнес слово это по-рязански, - мои вой и впрямь уполовинят?
– Ня страшуся!
– мужик при этом весь затрясся - руками, рванью штанов, особенно клокастой, как у дикой лошади, гривой волос, бородищей, косо отхваченной, должно быть, в спешке ножом, даже рубаха у самых колен волнами качнулась по подолу, а босые ноги вышагнули вперед на целый шаг.
– Нечто могуч ты вельми?
– спросил Дмитрий с интересом. В этой беседе он отдыхал после утомительной тряски в седле и-с любопытством рассматривал отчаянного рязанского мужика. Могучего в нем ничего не было; сухой, будто выпаренный на нещадном нынешнем солнышке, по-оратайски сутулый, но ноги, торчавшие из обтрепанных порток, широкоступные, мосластые, выдавали широкую, крепкую кость. И радовало Дмитрия, что такие отчаянные люди живут на огневом рубеже Руси у ордынских пределов.
– Почто - могуч?
– спросил мужик.
– В батырях не езживал, а воинство твое не пушшу. Платитя куны!
– А еже за слова твои, нечестивые, я и впрямь напущу на тебя воев моих?
– бросил опять Дмитрий.
– Ня страшуся!
– истово проревел мужик.
– Мяня лось ногама топтал и рогама бол!
– И жив?
– удивился Дмитрий.
– Божьим провиденьем.
– А со своего князя, Ольга Рязанского, ты тоже куны теребишь?
– Он тожа-ть ня бог!
– И ты его не страшисся?
– Страшуся, токмо днем!
Дмитрий прикусил губу, скрывая улыбку, потом что-то проговорил Григорию Капустину, откинувшись назад. В тот же миг сотник вырвался на обочину и зыкнул:
– Кмети-и! На тот берег - водой! Телеги - по мосту!
– Ня пушшу!
– Отпрянь! Куны возьмешь с последней телеги!
– С перьвой - за все!
– затрясся мужик, думал, что его решили обмануть: он видел, как шептался с сотником князь.
– Бренок!
– уже открыто улыбнулся Дмитрий, сдаваясь перед упорством рязанца, - Накажи Монастыре-ву, пусть оковец откроют - дать надобно рязанцу...
Бренок привез деньги, Рязанец стал считать и не сошел с моста, пока не сложил серебро в кожаную кали-ту, висевшую рядом с крестом на шее.
– А комони почто не по мосту?
– спросил он великого князя, с сожалением глядя, как конница пошла вброд. ;
– В ель-ми богатством отяжелеешь!
– одернул его князь Андрей.
– Богатства ня страшуся, бо ноне скот падет от бескормицы.
– На дорогах да мостах проживешь!
– Кабы мне едину с тех мостов жить! А нас цела деревня!
– И все такие лихие?
Тут мужик оглянулся на деревню. Только сейчас оба князя и Бренок заметили за овинами, за пряслами при-околичной городьбы плотно сбитые гнездовья мужичьих шапок, а далеко-далеко в стороне, на выжженном поле, что припало к дубраве, - толпу баб и ребятишек, отошедших подальше от возможной беды. Дмитрий опять подумал, что жизнь в этой порубежной деревне нелегкая и тревожная. Он достал из-за пояса рубль серебра и протянул мужику.
–
– Каким именем крещен?
– Ямельяном наречен.
– Емельян Рязанец, а како прозывается сия река?
– Вестимо как Непрядвою!
Дмитрий тронул коня, и оставшиеся с ним конники шагом миновали мост. За ними двинулись телеги. Мост зашатало. Емельян Рязанец кинулся вниз, к опорам, и что-то там торопливо делал, стуча топором.
– Стойтя! Стойтя-а!
– донеслось из-под моста, но было поздно: предпоследняя телега провалилась сквозь настил задними колесами, сев на уцелевшие бревна гнездовиной колес. Телегу быстро разгрузили, выжали йагами и откатили. Последнюю не решились пустить через мост, стали переправлять вброд. Возник последней телеги был сердит: всю дорогу ехал позади, пыль глотал, а тут - на тебе!
– еще и мост провалился. Он вынул кнут и налетел с ним на человека, недвижно сидевшего на откосе у моста. Не все обратили вниманье на широкую, как валун, запыленную спину странника, присевшего передохнуть у перевоза. И как раз его возник принял за тутошнего мужика, мостового стража. Со всей силы он опоясал неизвестного кнутом, но тот не двинулся, лишь прикрыл рукой серый мешочек, из которого что-то ел. А возник озверел и продолжал хлестать его кнутом - вышибал пыль.
– Вот те, окаянная рязань! Вот те, косопуза! Куно-имец! Куны берет, а мост гнил! Вот те! Вот!
Отхлестав человека, он свел свою лошадь с груженой телегой к воде и, перекрестясь, взобрался на телегу. Там он стоя разобрал вожжи, хлестнул лошадь, и она устремилась в воду, подняв облако брызг. От берега и даже до середины реки лошадь шла уверенно, хотя вода доходила ей почти до спины, стала уже выбираться на другой берег, но тут-то, под самым берегом, колеса сели в ил, и, как ни старался возник, как ни бил скотину, телега - ни с места. Подошли двое кметей и возник другой, предпоследней телеги... Они с завистью посмотрели, как сотня и весь обоз домовито разворачиваются на берегу неподалеку от моста, и торопливо взялись за дело. Однако сил у них не хватало. Возник хлестал лошадь нещадно, она дергалась, тянулась к берегу, но колеса всосало намертво.
– О, волчья сыть! Забью-у!
– хрипел рассерженный возник и бил лошадь уже кнутовищем по репице.
– Подпяки, подпяки яя!
– поддакивал Емельян Ря-занец, но сам не помогал.
– Уймитесь, православные!
– послышался с откоса ровный крепкий голос.
Глянули - идет к ним побитый кнутом странник, светел лицом, походкою тих, но престрашен ростом и плечами. Кмети отступили от телеги, возник спрыгнул с воза на берег и опасливо устранился.
Странник подошел, тронул лошадь за морду, ласково охватил громадной ладонью ее горячие ноздри, огладил ее костлявый лоб - успокоил и стал выпрягать. Потом он налег на передок телеги грудью, немного подал ее назад, связал вожжами оглобли. Лошадь тянула к нему голову.
– Отдохни, милая, отдохни, я сейчас!
Он впрягся в оглобли, уперся перевязью вожжей в грудь, но тянуть сразу не стал, а немного отвернул колеса вправо, где берег был положе, тут он напрягся, утробно вымолвил: "Господи, благослови!" - и скрянул телегу с места. Было видно, как синие комья глины бухнули с повернувшихся колес, и воз медленно выкатил на берег. Из воды потянулись на прибрежную луговину полосы - следы колес, а между ними сорванный дерн - следы больших босых человеческих ног.