Искупление
Шрифт:
Полк отужинал на славу: пшенная каша с конопляным маслом, по куску соленой осетрины, а главное - хлеб! Испеченный в московских княжеских печах, он еще не стал сухарем и, не будучи мягким, не лип к кишкам, а ложился плотно и радостно в наголодавшиеся молодые животы. Раздобрился Монастырев...
Ночью его мучили сомнения. Великий князь наказывал: упрешься в ворога - не торопись: высмотри, выследи и доведи до сил главных, до ставки. Все вроде сделано - выслежено и сила высчитана, теперь стоит сторожевой полк супротив сторожевого. Как тут быть? Великий князь про такой сбитень ничего не наказывал... Ежели напасть на литовский полк пораньше, то можно победить.
– Убудет? Нет?
– спросил он сторожевого воина, что держался за копье, как пьяный за тын.
Кметь улыбнулся и ответил:
– Убудет!
Монастыреву стало весело: не понял, про что помыслы, а твердит, как начальник: убудет!
– Подымай полк!
Было еще сумеречно и туманно. На востоке - ни намека на рассвет. Птицы - и те еще не верещали. Все, казалось, было продумано, только бы не спугнуть... Роса - не лучший союзник в таком деле: далеко по сакме разносится топот, шорохи, голоса...
Выехали натощак. Кони шли по трое в ряд. У реки, в том месте, где накануне стоял со своим десятком Квашня, растянулись вдоль берега и слегка попоили коней. Сами тоже похватали горстями: хороша была вечор осетрина! У перелеска Монастырев остановил полк. Развернулся, привстал в стременах и вынул меч.
– Назар!
Кусаков подъехал к своему другу.
– Изреки полку красно слово!
Кусаков не ожидал. Он вытаращил на Монастырева глазищи, потом глянул на плотную застывшую лаву полка и растерялся. Впереди, ближе всех к нему был Федор Кошка.
– Федор! Ты - тож боярин.
– Ну?
– Скажи красно слово полку!
Кусаков тотчас отъехал к Монастыреву и тем самым опростал место Кошке. Тот мигом вспотел и решил, что, ежели останется жив, никогда не простит Кусакову,
– Дружино Монастырева!
– обратился он к полку и скинул первый груз. Кто ныне пред нами?
– Литва!
– откликнулся Тютчев, прищурясь в усмешке.
– Она, литва-та, железного немца бивала. Она, лит-ва-та, рот отворя не держит, понеже хитра и ловка, яко лис. В сей час она вдругорядь главу приклонила к Михаилу Тверскому, а тот - к ней. Чего делать станем?
– Обе главы рубить!
– выкликнул Семен.
– Истинно речешь! Токмо гнило похвальное слово, коли его делом не подпереть! Внимаете ли?
– Внимаем!
– так же негромко ответило несколько голосов.
– А посему раззнаменим их сторожевой полк! Качнулись копья - темная рябь в глазах. И снова Тютчев:
– А ежели там не един полк, но весь Ольгерд со своими полками?
– Вот и хрен-то! А посему надобно единым духом вдарить! Трогай!
Он повернул коня и увидал, что Митька Монастырев придрагивает щекой белой на своем девичьи мягком лице - проняла воеводу речь Кошки.
– Ладно сказано!
– Красноба-ай!
– Невелик бояришко, Кусакову подобен, а речь гладка и словесна.
– Божий дар!
И покатился пересуд по полку - от головы к хвосту, - пока не приостановились в последний раз перед атакой.
* * *
Удар Монастырева был неожидан и страшен. Литовский полк успел проснуться, схватить оружие, но не побежал, ибо всякий знал: в бегстве от конного найдешь верную смерть - тому татары учили Европу полтора столетия. Падкие до новизны немцы восприняли это в своих орденских конных набегах... Половина литовцев
Семен впервые взят был в поход. Ему сидеть бы еще в гридниках, спать бы в княжих переходах под дверью крестовой палаты, но два товарища - Тютчев и Квашня - руку давали за него перед Григорием Капустиным и до того надоели первому сотнику княжего стремянного полка, что тот отозвался на просьбу взял Семена в поход.
В начале боя он был рядом с Тютчевым. Сначала смотрел на него, колол, как тот, копьем и щит притягивал к левому боку, только подымал его слишком высоко.
– Не засти свет!
– крикнул ему на это Тютчев, а сам кинулся вперед, в проем меж двух заматерелых воинов, куда-то колющих, что-то кричащих.
Семен видел, как падают свои и чужие, и все не мог осознать, что никто из них уже не подымется никогда, и потому, должно быть, все тут происходящее показалось ему очень легким и простым делом, настолько простым, что он едва не заплакал от бездеятельности, когда его оттеснили свои же, и лихорадочно искал, куда бы ткнуть копьем, дабы отомстить за погибшего вместе с Мининым отца, за страх свой, что испытал он ввечеру, когда Квашня послал его в дозор одного, и за все те смерти, о которых вчера же говорили на привале.
– Квашня! Чешись!
– слышался надломленный, юношеский голос Тютчева.
"Вон уж где он!" - с досадой подумал Семен и ударил коня подтоком копья в пах. Вмиг почувствовал, что он уже в реке, где барахтались, кричали и отбивались литовцы. Он увидал одного, высокого, стоявшего по колено в воде с мечом, в светлом высоком шлеме московских статей и в ослепительных латах.
"Это мой!" - подумал он радостно, но этого было ему мало, он хотел, чтобы видели его если и не все з полку, то хотя бы Тютчев и Квашня.
– Чешись, Квашня!
– не прокричал, а петушком пропел Семен, а для верности приподнял щит в левой руке.
И тут он вскрикнул коротко и тихо - так тихо, что почему-то никто даже не оглянулся, и, если бы не Квашня и Тютчев, оглянувшиеся на его первый крик, никто не видел бы происшедшего. Но и их Семен увидел лишь на мгновенье: резкая, колющая боль прошла куда-то глубоко в левый бок и раздалась там по всему животу и груди. Щит его в тот же миг ударил кромкой по чему-то жесткому, отчего боль стала еще сильней, и он почувствовал, что всему виной его конь, который тянет вперед и надевает его на что-то острое, жесткое, неумолимое...