Искупление
Шрифт:
Лошадь вынесла его тело на другой берег. Тютчев и Квашня пробились к Семену, когда полк дорубал бегу" щих к лесу.
Семен выпал из седла на кромку берега, но, видимо, в ту минуту был еще жив и мучился. Теперь же он лежал на боку, поджав колено к пробитому боку, a ру-ки - руки обхватили ладонями голову, как вчера, на привале, будто он хотел уйти от всего, что тут видел, понял и чего впервые и уже навсегда устрашился.
Монастырев нашел их на берегу. Они все еще стояли и шмыгали носами. Разгоряченный, окровавленный я страшный, он глянул на них и хотел крикнуть, обругать за малодушие, но только прокашлялся строго и отвернулся.
– Копьем
– как бы извиняясь, что они раньше времени вышли из боя, промолвил Тютчев.
Монастырев зажал ладонью окровавленное бедро и молча отхромал прочь. Он потерял коня.
4
Большой шатер великого князя Московского был поставлен посреди обширной поляны, сплошь забитой московским воинством. Позади, со стороны Москвы, втекала на поляну дорога, а впереди, за большим лесистым оврагом, засел Ольгерд.
Минувшим днем Дмитрий прошел место боя, где Мо-настырев вчистую разгромил полк врага, а к вечеру настиг соединенные полки Твери и Литвы, но те не приняли боя и укрылись за оврагом. Гибель лучшего полка Ольгерд переживал тяжело, но вместо обычной злости он испытывал страх, который и загнал его за глубокий овраг. Ольгерд и не думал наступать на московские полки, Дмитрий же понимал, что добраться до врага можно только через овраг и пешей ратью, а это значило - погубить немало людей, а может быть, и оказаться разбитым. Уходить назад, в Москву, лишь слегка потрепав Ольгерда и не наказав главного виновника - Михаила Тверского, было жалко. Ведь это опять Михаил навлек Литву на Москву!
Дмитрий не откидывал полога шатра, дабы не напустить комаров, и ходил по всему простору. Солнце еще не кануло за лес, и по всему шатру разливался веселый свет от голубого шелка китайской выделки. Это Бренок высмотрел восточную материю на базаре в Сарае, и вот сшит добрый шатер. Сколько и где предстоит еще ставить его Дмитрию? Долог ли будет его жизненный путь, наполненный походами?
– Княже! В сей миг наедут! Всем наказал! Бренок влетел в шатер улыбка во весь рот, будто за оврагом и не стоит громадная сила врага.
Дмитрий молча выглянул из шатра. По правую руку, как раз над оврагом Ольгерда, чуть выше соснового гривняка, вытолпившегося на той, на высокой стороне оврага, колюче светило солнце. Там же, чуть ближе, уже по эту сторону, шевелились его, Дмитрия, вой, блестя доспехами. Оттуда доносились голоса, стук топоров - делали засеку на случай атаки.
– Ладно рубят, - заметил Бренок за спиной. Дмитрий еле приметно кивнул, посматривая на горки шатров своих воевод и тысяцкого Вельяминова. Оттуда уже выходили, но на коней не садились, поскольку по всей поляне тесно расположилось воинство. Дым костров подымался и из лесу, где стояли не вместившиеся на поляне полки. Воеводы петляли меж костров и людей, приближались к голубому шатру, окруженному плотными рядами телег.
– Понаставь им скамье!
– напомнил Дмитрий и убрался в шатер: дымом костра ослезило глаза - близко жгут...
В шатер вошли и степенно расселись: тысяцкий Вельяминов, Акинф Шуба, подсеменил дрянным шажком Кочевин-Олешинский и взгромоздил тучное тело впереди Акинфа Шубы. Вошел, перекрестясь, воевода Федор Свиблов, подергал раненой шеей, сел скромно в угол. Туда же, касаясь головой синего шелка, забрался Лев Морозов. В раздернутом пологе весело загомонил Иван Минин цесь в погибшего брата - с шутками пропустил низкорослых бояр Кусакова и Кошку. Торопливо вбежал в шатер Дмитрий Зерно, покатал по шатру темные, татарские глаза над широкими скулами (много осталось от мурзы Четы!), плюхнулся
Тихо вошел, запутавшись в пологе, подуздный боярин Семен Патрикеев, напросившийся в поход: Михаил Тверской пожег его деревни - отомстить надобно... Взял его Дмитрий, но не этими малыми и белыми, как у чашника Пронского, руками бить Тверь. Тут нужны руки покрепче... Вон Григорий Капустин влетел в шатер, глаза горят, плечи работушки требуют...
– Митька бежит!
– сообщил он.
Монастырева встретили гулом одобренья - слава и честь похода, а улыбка - во все широкое белое лицо, аж ямки на щеках.
– Как рубка?
– спросил Дмитрий.
– Ру-убим, княже! Токмо литва постреливать взялась, понеже опаску чует, окаянна!
Монастырев говорил, а сам продирался меж скамей.
– Сторожу выставь!
– тотчас наставил Шуба.
– А у меня услано наперед две сотни лихих... Дай-кося меч-то дорогой!
– Монастырев выхватил из руки Шубы меч в дорогих ножнах, но тот вцепился и выдрал назад.
– Полно тебе, озорник!
– и стал прицеплять к боку - от греха подальше.
Дмитрий улыбкой простил озорство воеводы и тоже сел на столец, с которого подымался над военным советом на две головы. Всем был виден начищенный самим мечником бронзовый панцирь на груди. Иссиня-черным отливали кольца кольчуги. Дмитрий был без шлема и без корзна на плечах.
– Разоблачитеся малым обычаем, - посоветовал он устало, а когда посымали шлемы, порасстегнули доспехи, помогая друг другу ослабить ремни, прямо спросил: - Что порешим с вами? Ладно ли, что велю держать Ольгерда в заовражье? У кого помыслы иные?
Вельяминов оглянулся, пощупал колючими узко поставленными глазами воевод, как бы стыдя их за возможную наглость перечить приказу Дмитрия, и всех смущал немного этот взгляд, только незаметно пришедший Владимир Пронский выдержал и заставил тысяцкого отвернуться. Пронский был смур и, кажется, болен. Вот уж второй десяток лет спорит он с Олегом Рязанским за рязанское княжество, будучи тоже князем, даже посидел в минувшем году на княжестве этом, да пришлось выкатиться из Рязани: не принял его люд, зря старался великий князь Дмитрий, когда выдавливал Олега полками из города. Лучше бы и не сидеть там те короткие месяцы - одна насмешка вышла...
– Пронский, что скажешь об этом?
– Дак чего, княже... Петух литовский без гребня ноне, Митька выдрал ему гребень-то...
– Разумею... Дух ему повыпустили, а Тверь?
– А Тверь, княже, в рот Литве глядит,
– Истинно так...
– вздохнул Дмитрий.
– А тысяцкой чего?
Вельяминову всегда первое слово должно быть дано, потому он немного приобиделся за разговор с Прон-ским. Коль он, Вельяминов, самый большой военный начальник, так его и вопрошай первого... Тень обиды осталась и за сына, за Ивана, коего великий князь не велел брать в поход.
– Коль обложим через два дни Ольгерда да ударим с трех сторон - велик урон причиним. Литва, она там вся почитай, на виду, токмо надобно оба крыла - лево и право - выбить из лесу, а потом лучным боем, густым - из-за дерев...
– Истинно беседует тысяцкой!
– поддержал Коче-вин-Олешинский, наперед ведая, что за похвальбу даже не в черед Вельяминов не обидится.
– Ныне по весне, когда рыба у берега косяком щаперилась, я ее стрелой бил, не глядючи, вот вам крест!
– и зацапал бороду и голову пальцами - волосы кверху, бороду потянул вниз.