Искупление

Мягчило Лизавета

Маленький домик был покрашен в темно-бордовый цвет, все окна распахнуты настежь, сквозняк игриво гоняет белоснежные ситцевые шторы, с краем одной из них играет отъевшийся, ненормально пузатый маленький котенок, еще трое пристроились под лавкой и наминают лапками живот матери, лениво приоткрывшей желтые глаза при скрипе калитки.

— Есть кто дома? — Неожиданно громкий крик заставил Славу матюкнуться, неловко засмеявшись. Напряжение грызло и его. Это почему-то порадовало. Бестужев мимолетно улыбнулся, скосив на друга лукаво прищуренный взгляд.

Из избы выглянула низенькая

женщина сорока лет — туго сплетенная коса, румянец на загорелом лице, она дышала здоровьем и зрелой красотой. Опершись о подоконник локтями, она растянула губы в широкой улыбке, на щеках появились аккуратные узкие ямочки.

— Сашенька? Здравствуй, что-то ты к нам зачастил. Говорил же прошлый раз, что не приедешь. Я уже думала, как самой в город выбираться, гостинцы твои к концу подошли.

— Здравствуйте, Зарина Изяславовна, а я вот… — Чувствуя неловкость, он пожал плечами, улыбаясь в ответ. — Я снова с подарками, можно же пожить в домике вашего Федора? Мы на месяц.

Зарина и её муж оказались единственными жителями деревни, способными протянуть ему руку помощи. В те дни даже Беляс смотрел на него с жалостью и брезгливостью, сурово морща густые брови. Староста вески вскидывал ладони вверх в сдающемся жесте, открещивался от его просьб, сочувствующим голосом предлагал довести до Жабок через болота.

Каждый деревенский смотрел на него, как на побитую чумную собаку. Запирали двери, не выпускали во дворы детей, способных сболтнуть лишнего. В их глазах светилась жалость, но своя рубашка всегда была ближе к телу. Своим привычным укладом жизни никто рисковать не хотел.

Бестужев помнил тот день, помнил ветер, рвущий полы расстегнутой куртки, дождь, косыми ледяными струями заливающий глаза и отчаяние. Оно жрало его живьем, жадно откусывало кусок за куском и давилось, насыщаясь его болью. Тогда Бестужеву казалось, что он умрет. Прямо там, посреди разъезжающейся под ногами дорожной грязи, среди грозно возвышающихся над ним изб и разрывающегося молниями неба. Залитый дождевой водой и слезами, с нищенским скулежом, выдирающимся из горла. Он был разломлен, растоптан, разрушен. Ещё немного и это всё поглотило бы его без остатка.

Когда на плечи легли чужие руки. Аккуратные, узкие длинные пальцы сжали предплечья, повели за собой. Он ослеп, от дождя и горя он не мог разглядеть своего спасителя. Не понимал, кто кутает в плед, пропахший дымом, кто наливает горький липовый чай на незнакомых травах. Слышал тихий разговор, но не разбирал слова. Просто смотрел в открытое жерло печи, где огонь трещал, скакал алыми языками по поленьям.

Зарина и Ждан позволили остаться в доме их сына, они вытянули его из омута, когда другие прятали глаза и заводили руки за спину. И каждый раз они готовы были принять его снова.

— Конечно можно, Саша, что ты спрашиваешь. — Она засмеялась, оттолкнулась от подоконника, прогибая спину, заговорила куда-то внутрь избы, — Жданко, выходи, принимай гостей, тебе наверняка опять коньяка привезли, нарадуешься, налакаешься, ясноглазый мой.

Тишина сменилась поспешным топотом. Теперь губы тянулись в улыбку и у Славы. На пороге стоял мужчина. Такой же невысокий, как жена, но

хорошо сложенный. Возраст не наделил его ни отвисшим брюшком, ни сединой. С горящими глазами, пышущий здоровьем. Когда-то, в далеком прошлом Бестужев слышал диктофонную запись Кати, где молодая Соня говорила о том, как страшно им оставлять в деревне своих стариков. И этих людей она называла стариками? Он видел и её родителей, таких же цветущих и живых, дряхлость обходила их стороной, они словно увязли в лихой молодости. И как повернулся язык…

— Ну, соколики, поднимайтесь в избу. — Мазнув взглядом по Саше, Ждан запнулся, с трудом отвел взгляд от покалеченных ног Елизарова и поспешил им навстречу. — Давай-ка я помогу тебе, паренек.

Улыбку с лица Славы тут же смело, он нахмурил брови.

— Я сам.

Мужчина притормозил, с уважением кивнул, а затем повернулся к жене.

— Зарька, давай тогда сразу в Федин дом пойдем, что ему туда-сюда таскаться, я что скумекаю у ступеней, чтоб мальцу сподручней было. Ты возьми с собой горшки с едой да наливки банку, сдюжишь?

— Я-то сдюжу, а вот у тебя ум за разум зайдет, в такую жару пить. Кваса захвачу, родной, — женщина простодушно рассмеялась, видя, как померк свет надежды в глазах мужа, — а ты топай, помоги мальчикам расположиться.

Они прошли ещё одну избу, прежде чем оказаться у калитки нужной. Сирень у забора была такой же пышной, правда уже отцвела. Не было ни возмущенного клекота кур, ни виляющего хвостом Шарика. Когда Славик посмотрел на пустую будку, мужчина с теплой улыбкой заметил, что теперь пес уехал с хлозяевами в город и живет в квартире, как примерный домочадец, ходит на утреннюю и дневную прогулку на длинном поводке.

Ярко-желтая краска нигде не потрескалась, не облупилась. Не отсырела и не потеряла яркости резьба, ставни прилегали плотно, а дверь не скрипела. Не было видно запустения, каждый сантиметр маленькой избушки был пропитан теплом и уютом. Будто родители ждали, что их чада вернутся в родное гнездо. Бережно красили двери, поправляли забор, подстригали пышные кусты у калитки.

Три высокие ступени оказались для них преградой. И, пока Бестужев размышлял, как удобнее перехватить коляску, Слава просто плашмя рухнул на бок. Специально, не было в его взгляде ни страха, ни неловкости — твердая решимость и равнодушие. Положение не унижало его, оно делало сильнее. Не обращая внимание на то, что трава оставляет на шортах зеленые разводы, а тонкие, лишенные мышц ноги перемазались в пыли, он пополз. Подтянулся на одну ступень, затем на другую, сел на широком пороге, поднимая взгляд на неловко мнущегося рядом Сашу.

— Что? Ты бы надорвался эту махину со мной переть, я не сахарный, не растаю. Поднимай её.

Бестужев подчинился. Быстро перенес опустевшее кресло на порог, подал руку Елизарову. А он не принял. Заскрипел зубами, заходили напряженные мышцы на руках, Саше оставалось лишь придерживать коляску, чтобы она не покатилась прочь. Когда короткая борьба с креслом закончилась, из-за дровянки вышел отошедший Ждан, на плече мужчина нес три широкие доски, в руке — молоток, в зубах длинные, слегка тронутые ржавчиной гвозди.