Искушение любовью

Милан Кортни

— Я чувствую то же самое. Для меня вы самый неподходящий на свете мужчина. Хуже просто быть не может.

— Значит, я такой плохой?

— Вы слишком хороший. — Ее горло судорожно дернулось. — Сэр Марк, деревенские сплетники были ко мне достаточно добры. Я… была близка с мужчиной, который не являлся моим супругом. — Она запнулась, но заставила себя договорить: — Больше чем с одним мужчиной.

— В самом деле? — Он даже не сделал попытки отодвинуться.

— Мои моральные устои далеко не так тверды, как должны бы быть. Конечно, вы уже заметили это

сами.

— Если бы у вас в самом деле не было никаких моральных устоев, вы солгали бы мне не задумываясь, без всяких угрызений совести. Как вы считаете, должен ли я знать о вас что-то действительно важное? Что-то по-настоящему ужасное, возможно?

— О, сэр Марк. Я даже не знаю, с чего начать рассказ о том, какая я ужасная. Я совершила уже так много ошибок, что просто теряюсь. — Она пожала плечами. — И дело не только в моей… недостаточной целомудренности.

— Видимо, предполагается, что это должно меня озаботить.

— А вас это не заботит?

Отблески пламени освещали его лицо, и Джессика заметила, что оно странно искажено.

— О нет, — пробормотал он. — Я думаю только о том, что… — Он склонился к ней, и она не могла не податься в его сторону, не откликнуться на призыв — тело словно делало это само. Ее корсаж терся о его грудь, ее пальцы ласкали его плечи, и воздух, который она вдыхала, вдруг превратился в огонь.

— Вы думаете только о том, что… — выдохнула она.

— О том, что вы захотите хранить верность мне, — прошептал он.

Он потянул ее платье вниз, обнажив плечо, и Джессика почувствовала, что ее тело пронзило острое, сродни боли, удовольствие — такое острое, что она даже вскрикнула. Он всего лишь погладил ее ключицу, ничего больше, невинное прикосновение, от которого вряд ли можно потерять голову. Но это были его пальцы, его ласки, и от этого все ощущения становились мощнее в сотни раз. Он не сводил с нее глаз, и она не знала, куда деться от этого жгучего взгляда.

— Если бы это был кто-то другой, я бы решила, что вы пытаетесь подчинить меня себе.

— Если бы это был кто-то другой, вы бы не позволили ему это сделать, — возразил он. — Но я — это я. И я не хочу никакого подчинения. Я просто обещаю вам, что так будет.

Обещания… в такие моменты, как этот, мужчины могли пообещать Джессике что угодно, и она давно научилась забывать о случайно вырвавшихся словах. Но обещание Марка касалось совсем другого. Он легонько поцеловал ее в губы — нежно, совсем не требовательно. Этот человек никак не вписывался в ее картину мира.

— Однажды вы сказали мне, что с вами я в безопасности. — Джессика прильнула к нему и потрогала его руку сквозь тонкий лен рубашки. Его тело было восхитительно твердым и мускулистым. — В целомудрии есть одна ужасная вещь — нельзя касаться другого человека. Не то чтобы предаваться страсти, а просто дотрагиваться.

Он ничего не ответил, только закрыл глаза.

— Когда я жила дома, со своими сестрами, прикосновения были для меня чем-то естественным.

Каждый вечер кто-то заплетал мои волосы в косы перед сном, обнимал, желая спокойной ночи. Утром возле умывальника я могла толкнуть локтем сестру, чтобы она поторапливалась.

Кажется, она так и не смогла забыть, почему вообще пришла сюда сегодня, несмотря на то что изо всех сил старалась об этом не думать. Он осторожно погладил ее по волосам. Утешение. Она пришла за утешением, и он давал ей его.

— После того как я покинула свою семью, я нашла подругу, — снова заговорила она. — Ее звали Амалия. Она была… она тоже не была праведницей, как и я. Она преподала мне урок. Жестокий урок — но такой, какой был мне нужен. Она спасла мне жизнь. Целых семь лет она помогала мне держаться за эту жизнь. Оставаться на плаву. Она была моим единственным другом — настоящим другом, на которого я могла положиться в любом горе и любой беде.

Джессика почувствовала, как в глазах у нее защипало. Слезы, которые никак не могли пролиться раньше, теперь туманили ее взгляд.

— Сегодня я получила известие, что произошло несчастье. — Она глубоко вздохнула. — И теперь я осталась одна — совсем одна. Дружеских, невинных прикосновений больше нет. Еще до этого, раньше, я… мне иногда так не хватало простого тепла, душевности, что я… отдала бы все на свете — сделала бы все что угодно, лишь бы ощутить его хоть на минуту.

Он притянул ее к себе. Ее тело замерло в предвкушении поцелуя, но он просто обнял ее и прижал к своей груди, поглаживая спину. Его руки двигались очень медленно, как будто он старался запомнить на ощупь каждый позвонок. Она чувствовала его дыхание на своей щеке. Она бессильно закрыла глаза и приникла к нему.

Всего лишь невинное объятие. И в то же время… нет. Он резко вздохнул:

— Нет. Нет, это неправда.

— Правда. Я так изголодалась по теплу и ласке.

— Я не это хотел сказать. Вы не одна.

И это тоже было обещанием. Его тело было напряжено от еле сдерживаемой жажды. Его пальцы казались якорями, не дававшими ему сорваться и унестись в открытое море. Она знала: одна лишь ее ласка, один маленький поцелуй — и его желание вырвется на свободу. Одно движение отделяло ее от победы. А после победы… даже это объятие останется в ее памяти как нечистое и порочное. Все то долгожданное тепло, которое она ощущала сейчас, будет обесценено и смешано с грязью.

Нет. Она была одна, и она не могла себе позволить об этом забыть. Какое безрассудство, какой ужасный самообман — верить в то, что в тебе действительно кто-то нуждается. В последний раз почувствовать невинную ласку. Она лелеяла это ощущение и боялась его отпустить. Было бы так просто запустить пальцы за пояс его брюк и завершить начатое — и, затягивая финал, она делала огромную глупость. В конце концов, главное правило, которое внушила Джессике Амалия, правило, которое вошло в ее плоть и кровь, было: Выживай. Выживай любой ценой.