Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха
Шрифт:
Рассказ Брембека, перебиваемый вопросами вождя, длился больше двух часов. И когда он был завершен повествованием о том, что товарищи Барченко и Гоппиус отправились на встречу с наркомом иностранных дел Чичериным, «Хозяин», посасывая пустую трубку, сказал задумчиво:
— Очэнь самостоятельный политик Георгий Васильевич Чичерин. Очень. Свою политику на Востоке делает. Ладно… Посмотрим. — И последовало долгое молчание. Вождь поднял голову, и его желтые рысьи глаза уставились в переносицу Бориса Петровича. — Тэперь вот что. Как там у Глеба Ивановича обстоит
— Черная тетрадь, Иосиф Виссарионович, самое для меня недоступное в хозяйстве товарища Бокия. Но знаю одно — она есть, по разным каналам он собирает в нее сведения о всех руководителях партии и государства…
— И обо мне? — вдруг перебил Сталин, подавшись вперед и не отрывая взгляда от глаз Бориса Петровича.
На этот раз Брембек выдержал взгляд вождя и спокойно ответил:
— Убежден, о вас тоже.
«Хозяин» рассмеялся, оскалив мелкие, желтые, щербатые зубы.
— Молодэц товарищ Бокий! Очень полезную работу делает для партии и народа. — Он опять погрузился в молчание. — Что же, Борис Пэтрович, — заговорил вождь через несколько тягостных минут, — я вам весьма благодарен за содержательную беседу. — Как ваш аппетит? Нагуляли?
— По правде говоря, Иосиф Виссарионович…
— Нет? — деланно удивился «хозяин».
— Вот если позволите — минеральной водички…
— Пожалуйста, пожалуйста, дорогой!
Борис Петрович начал наполнять большой хрустальный фужер «Боржоми»; бутылка мелко подрагивала в его руке, иногда касалась края фужера, и тогда рождался тихий мелодичный звон. Бокал был наполнен до краев, Брембек пил «Боржоми» с жадностью, большими глотками, и по худой жилистой шее ходил кадык.
Товарищ Сталин с большим интересом и вниманием наблюдал всю эту процедуру.
— Спасибо…
— На здоровье, дорогой. Скажите, Борис Пэтрович, когда вот такая погода — дождь, слякоть, ваш шрам на щеке не болит, не ноет?
Лицо ночного гостя напряглось, резче обозначились морщины.
— Нет, Иосиф Виссарионович, — ответил он твердо и спокойно, — не болит и не ноет.
— Очэнь хорошо! Просто отлично! Отвратительно, когда у тебя что-нибудь болит, ноет…— (Особенно тяжко, когда страждет совесть, если она есть, и душа, если она не продана дьяволу, следует заметить в скобках.)— Значит, разделить со мной трапезу отказываетесь?
— Еще раз спасибо, Иосиф Виссарионович. Отказываюсь. Совершенно не хочется есть.
— Что же…— Вождь говорил еле слышно, похоже, самому себе. — Одиночество — мой удел, — он несколько раз хлопнул в ладоши, крикнул негромко: — Ваня!
Тут же в комнате появился Иван Иванович.
— Проводи нашего дорогого гостя, отправь домой. Пусть с ним едет Сандро. И сразу иды ко мне. До свидания, товарищ Брембек, — вождь поднялся со стула. — Да! Чуть не забыл! — Он вынул из кармана плотный конверт,
— Благодарю Иосиф Виссарионович…
— Идемте, — еле слышно прошептал Иван Иванович, стоявший за стулом своего агента.
Вождь остался один; несколько мгновений он сидел замерев, вытянув под столом короткие кривые ноги, прикрыв глаза тяжелыми веками.
«Шамбала…— думал Сталин. — Бокий тоже очень самостоятельный. Очень. Ему это дело доверять нельзя… Кому? Надо подумать. — В правой ладони возникли зуд и жжение, он сжал руки в кулаки. — Мне надо еще „их“ энергии! Еще! Еще!.. Мало…» — Он разжал кулак, на ладони возникло темное круглое пятно, как ожог. Оно источало густое, бьющее струей, тепло41.
Скрипнула дверь — пятно на ладони мгновенно растаяло, исчезло. Жжение и зуд прекратились, только учащенно билось сердце, во рту появилась сухость, и еле уловимый запах серы щекотал ноздри: странно, он возник внутри — запах серы выдыхался… Рябое лицо покрылось мелкими бисеринками пота.
— Садысь, Ваня, — тяжело дыша, сказал «Хозяин». — Там… Напротив.
Иван Иванович сел на стул, который недавно занимал Брембек.
Сталин вынул из кармана брюк большой несвежий носовой платок, вытер пот с лица. Налил в фужер из запотевшего кувшина темно-красного вина (это была «Хванчкара»), жадно выпил, облизал губы длинным языком.
— Значит, так…— заговорил вождь спокойно, ровно, без интонаций. — Эта экспедиция Бокия не должна состояться…
— Немедленно запретить? — спросил Иван Иванович.
— Зачем запретить? — поморщился вождь. — Ты, Ваня, русский человек, а горячий, как грузин. Пусть они сами запрещают друг друга.
— Простите, товарищ Сталин, не понял.
— Медленно соображаешь, Ваня, — «Хозяин» помолчал, хмуря узкий лоб. — Так, так… Товарищ Дзержинский поддерживает затею Бокия?
— Так точно! Поддерживает.
— А его заместители, товарищи Трилиссер и Ягода? Особенно Генрих Григорьевич?
— Они знают только об идее экспедиции в Тибет. На коллегии ОГПУ о ней докладывал этот сумасшедший Барченко. Но о том, что экспедиция профинансирована, подготовлена, одобрена наркомом иностранных дел, они не знают. Ведь Бокий действует самостоятельно, не считаясь с замами Феликса Эдмундовича. Он напрямую подчинен ЦК партии, Политбюро…— Иван Иванович повысил голос до торжественности,-…лично вам, товарищ Сталин.
Вождь довольно усмехнулся — он любил лесть, хотя и не доверял тем, кто ему откровенно льстил. Впрочем, он не доверял никому.
— Вот что, Ваня… Пусть экспедицию Бокия в Тибет отменят заместители товарища Дзержинского.
Иван Иванович не удержался от вопроса:
— Каким образом?
— Самым простым образом, — сказал Сталин. — Надо столкнуть их лбами. Нэ думаю, что Ягода и Трилиссер с одной стороны, а Бокий с другой — друзья. Ведь так, Ваня?
— Замы Дзержинского Бокия терпеть не могут. Глеб Иванович их попросту не замечает, третирует, называет «липачами».