Искушение
Шрифт:
— И что?
— Оппенгеймер поддался искушению и дал согласие на бомбежку Хиросимы. А потом сожалел об этом. Во время маккартизма, «охоты за ведьмами», Теллер преследовал его. Ученый пал жертвой ученого. Вот она — интеллигенция, совесть нации, рыцари духа! Интеллигенция от науки вызывает у меня тошноту.
— Не вся, не вся, не так мрачно, не сгущай, знаешь ли! Не обостряй! Ты сам от науки!
— А я не сгущаю, я просто не забываю факты — и тошно… Вспомним «третий рейх». Тридцать восемь процентов интеллигенции было
— И никто не знал, кто прав и кто виноват?
— Хаос — это порядок наизнанку. Мы не так далеко ушли от рептилий.
— И все-таки: берегись коня сзади, барана спереди, а дурака со всех сторон.
— Хотите сказать, что трудно быть в России умным и талантливым? И легко быть дураком?
— Я устал, сдали нервы, и вся моя жизнь стала компромиссом.
— Приезжал этот Милан из Чехословакии и сказал: меня выбросили из партии в шестьдесят восьмом году за то, что ходил возле советских танкистов и убеждал их, чтобы они не стреляли. В Праге было убито восемьдесят человек.
— Не верь им, иностранцам, ни в чем не верь! Не верь лицемерам!
— Недавние жертвы становятся палачами. Палач палача видит издалека.
— Я помню в Амстердаме или Копенгагене рекламу порнофильма: мужчина заламывал назад голову кричащей женщине, а худенький мальчик в белых трусиках вожделенно вонзался зубами ей в грудь… Ошалели!
— Правду о состоянии наших рек надо впрыскивать вместе с клизмой от запора всем больным ложью.
— Вы врач?
— Я — гидролог. Но хорошо знаю запорщиков в министерствах.
— У нас, разумеется, работать никто не хочет. И никто не хочет ни за что отвечать.
— И все-таки кто-то работает, и мы существуем. Едим хлеб, ходим в штанах, ездим в метро.
— Один с сошкой, миллионы с ложкой.
— Да-а. Пятнадцать литров на человека в год одной водки, дикость! Кретинизм! Спаивают, что ли, народ?
— Истина превыше всего. Имен-но! Хотя нередко она своей неудобностью раздражает, как лошадь в трамвае.
— Что за лошадь? В каком трамвае? Когда?
— Вы безукоризненный в правдолюбстве человек! Гений! Будете спорить?
— Благодарю вас. Не буду.
— Может быть, церковь виновата, что боги умерли? Священнослужители виноваты, а?
— Ты слишком много значения придаешь недосказанным истинам, поэтому злишься.
— Я хочу сказать, что в нашей науке полно ослов. Живем в придуманном мире парадов, мумий и манекенов.
— Таланты? У нас в науке все талантливые! Наоборот — надо всех поставить в одинаково равное положение. Талант — это возвышение, высокомерие, индивидуализм! Это противоречит нашему образу жизни? Ась?
— Он очень пьян?
— Не очень.
— И устроил взбрык и свалку, как всегда. Надо знать Тарутина.
— Его мизантропия обращена к нам. Он ненавидит и презирает все и вся. Дайте ему власть в руки, и он нас всех…
— Вы плохо держите позу доктора наук.
— Увольте,
— Все просьбы — архаизм. Следует требовать, стучать кулаком по столу!
— Чувствительный привет! Стучите себя в лобик, авось услышите эхо.
— Титулованные посредственности! Звание академика — пожизненно. Смешно!
— Небо такая же тайна, как тайна смерти? Понавыдумали черт-те что! Пытаются познать космос, в то время как не познали самих себя на земле. Ведь нельзя математически объяснить даже чувство лягушки! Ничего не получится. Нет тут математических ожиданий!
— И ты не веришь в людей?
— У меня нет точного ответа. Идиотизм человеческий не знает ни границ, ни нормы. Если бы Павлов жил в наши дни, то вряд ли бы он стал великим ученым. Его уничтожили бы завистники.
— Летчики говорят: тормози в конце полосы, не оставляй любовь на старость, водку на утро.
— Высшее начальство не любит печальных истин. Кто из нас решится сказать, что наш проект в Чилиме — преступление, гибель тысяч гектаров ценнейшего леса и плодородных земель?
— Вэвэ, вы не скажете это министру.
— Я скажу.
— Владимир Владимирович, вы не скажете.
— Я скажу, что самое страшное не сумасшествие, а когда сумасшедший бегает с бритвой. Это — мы.
— Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан!
— Кандидат географических наук Иван Иваныч после экспедиции у каждого поезда из Перми стоит и каждого ребенка по голове гладит.
— Хо-хо, молодец, крепкий мужик! Весь Урал ножками исходил, все облазил, все общупал. Талант и донжуан.
— О, Русь, Русь! Грустно это…
— Вот так. Торопливая, грубая, неумелая хирургическая операция была сделана Петром Первым над Россией. Такой мужик сейчас, как Иван Иваныч, редкость. А население увеличивать надо.
— Спрашиваю у одного уголовника на Ангаре: как в тюрьме-то было? Отвечает: «А если б и плохо было, то все лучшие места русаки не заняли бы». Националист! Почему не смеетесь?
— Не смешно. Откуда эта непобедимая бессмыслица?
— Был у нас отец великий, светлоусый, светлоликий, тот отец в конце концов нас оставил без отцов. Слышали такие стихи?
— Вы что — сталинец? Вы не против ли двадцатого съезда? Не знал, не знал! Вы что — по прежнему чтите этого сатрапа и удава? Вы что — против демократизации?
— Зачем такой пыл? Я отношу свое поколение к «последним из могикан». Для нас Сталин многое значил. Что касается нашей демократизации, то боюсь, что она давно перешла в американизацию. Пепси, жевательная резинка, моды, поп-музыка, этот рок. Разрушенная, европеизированная, американизированная Москва — не русский город, а некий Чикаго или парижский район Сен-Дени на востоке Европы. Почти ничего русского в архитектуре. В языке, кроме родного мата в трамваях, мусор англицизмов и германизмов. Мы уже космополиты.