Искуситель
Шрифт:
Время было прекрасное, несмотря на то что дело шло уже к осени и что у нас сентябрь месяц почти всегда смотрит сентябрем, день был жаркий, на небе ни одного облачка, и самый приятный, летний ветерок чуть-чуть колебал осенний лист на деревьях, мы все согласились ехать в Коломенское [62] , хотя это историческое село, которое долго почиталось колыбелью Петра Великого, не далее пяти верст от заставы, но мне не удалось еще побывать в нем ни разу. Сначала древняя церковь Вознесенья и разбросанные кое-где остатки знаменитых Коломенских чертогов, которым некогда дивились послы и гости иноземные, обратили на себя все мое внимание, но когда мы обошли временные палаты, построенные Екатериною Второй, на самом том месте, где в старину возвышались шестиярусные
62
Коломенское – историческое село, ныне вошедшее в черту города Москвы; в XV-XVII в. являлось царской усадьбой; известно своими архитектурными памятниками, в частности, церковью Вознесения (1532).
63
Алексей Михайлович (1629—1676) – второй царь из династии Романовых (с 1645 г.); отец Петра I. При Алексее Михайловиче Коломенское переживало свой расцвет.
– Какой очаровательный вид! – вскричал я. – Да это прелесть! И я живу третий год в Москве, а не бывал здесь ни разу?
– То-то и есть, – подхватил Возницын, – мы, видимо, все на один покрой: ездим за тридевять земель, чтоб посмотреть на что-нибудь хорошее, а не видим его, когда оно близехонько у нас под носом.
– Да неужели ты думаешь, – сказал с улыбкою князь Двинский, – что этот обыкновенный и пошлый вид в самом деле очарователен? Небольшая горка, ничтожная река, монастырь, в котором строение не греческое, не готическое, не азиатское, а бог знает какое, несколько десятин лугов и сотни две разбросанных по полю безобразных изб – ну, есть чем любоваться!.. Ох вы, господа русские!.. Вам все в диковинку!
– Русские! – повторил Возницын. – А ваше сиятельство француз, что ль?
– Не француз, а побольше вашего видел. Посмотрели бы вы Швейцарию…
– Да к чему тут Швейцария? – сказал Закамский. – И что общего между альпийскими горами и берегом Москвы-реки? Конечно, и в Саксонии множество видов лучше этого…
– Ну, вот слышите! – закричал князь.
– Да только это ничего не доказывает, – продолжал Закамский, – и в чужих краях, и в самой России есть местоположения гораздо красивее, но и этот веселый сельский вид весьма приятен, и я всякий раз им любуюсь.
– Из патриотизма! – сказал Двинский с насмешливой улыбкою.
– Да погляди кругом, князь! Разве это дурно?
– Конечно, не дурно, потому что у нас нет ничего лучше…
– Вокруг Москвы? Быть может! Но поезди по России…
– Нет, уж я лучше останусь в Москве. Послушай, фон Нейгоф, ведь ты философ, скажи: не правда ли, что из двух зол надобно выбирать то, которое полегче?
– Неправда! – отвечал магистр. – Где более зла, там более и борьбы, а где борьба, там есть и победа.
– Вот еще что выдумал! – вскричал Возницын. – А если я не хочу бороться?
– Не хочешь! Да вся наша жизнь есть не что иное, как продолжительная борьба, и, чем гениальнее человек, тем эта борьба для него блистательнее. Развитие душевных сил есть необходимое следствие…
– Бога ради! – прервал князь. – Не давайте ему говорить, а не то он перескажет нам Эккартсгаузена [64] от доски до доски.
– Не смейся, князь! – сказал Закамский. – Наш приятель Нейгоф говорит дело, да вот, например, не всю ли жизнь свою боролся с невежеством этот необычайный гений, который родился здесь в селе Коломенском?
64
Эккартсгаузен Карл фон (1752—1803) – немецкий писатель, автор юридических, беллетристических, алхимических и мистических произведений.
– Неправда! – прервал Нейгоф. – Историк Миллер [65]
– Быть может, – продолжал Закамский, – только здесь, в Коломенском, он провел почти все свое детство. Здешний садовник, Осип Семенов, рассказывал мне, что он сам частенько играл и бегал с ним по саду.
– Какой вздор! – подхватил Возницын. – Сколько же лет этому садовнику?
– Да только сто двадцать четыре года [66] .
65
Миллер Герард Фридрих (1705—1783) – российский историк, в двадцатилетнем возрасте приехавший в Россию из Германии, академик.
66
Этот старик умер в 1801 году.
– Mis'ericorde! [67] – закричал князь. – Сто двадцать четыре года!.. Да разве можно прожить сто двадцать четыре года?
– Видно, что можно.
– Ах, батюшки!.. Сто двадцать четыре года!.. Ну, если мой дядя… Да нет, нынче не живут так долго.
– А ты, верно, наследник? – спросил Возницын.
– Единственный и законный, – отвечал князь, вынимая свои золотые часы с репетициею. – Господа! – продолжал он. – Половина второго, теперь порядочные люди в городе завтракают, а мы в деревне, так не пора ли нам обедать?
67
Пощадите! (фр.)
– А где мы обедаем? – спросил Закамский.
– Разумеется, здесь, на открытом воздухе! – отвечал Возницын. – Я велел моему слуге приготовить все – вон там внизу, в роще.
– Как! В этом овраге? – сказал князь.
– Так что ж? Там гораздо лучше, здесь печет солнцем, а там, посмотрите, какая прохлада, что дерево, то шатер – век солнышко не заглядывало.
Мы все отправились за Возницыным, прошли шагов сто по узенькой тропинке, которая вилась между кустов, и не приметным образом очутились на дне поросшего лесом оврага, или, лучше сказать, узкой долины, которая опускалась пологим скатом до самого берега Москвы-реки. Колоссальные кедры, пихты, вязы и липы покрыли нас своей непроницаемой тенью, кругом все дышало прохладою, и приготовленный на крестьянском столе обед ожидал нас под навесом огромной липы, в дупле которой можно было в случае нужды спрятаться от дождя.
– В самом деле, как здесь хорошо! – сказал Двинский, садясь за стол. – Совсем другой воздух, жаль только, что эту рощу не держат в порядке: она вовсе запущена.
– А мне это-то и нравится, – прервал Нейгоф. – Не ужели вам еще не надоели эти чистые, укатанные дорожки и гладкий дерн, на котором ни одна травка не смеет расти выше другой? Признаюсь, господа, эта нарумяненная, затянутая в шнуровку природа, которую мы, как модную красавицу, одеваем по картине, мне вовсе не по сердцу, я люблю дичь, простор, раздолье…
– А эти полусгнившие, уродливые деревья также тебе нравятся? – спросил князь.
– Прошу говорить о них с почтением! – прервал Закамский. – Они живые памятники прошедшего. Быть может, под самой этой липой отдыхали в знойный день цари: Алексей Михайлович и отец его, Михаил Федорович [68] , быть может, под тенью этого вяза Иоанн Васильевич Грозный беседовал с любимцем своим Малютою Скуратовым [69] и пил холодный мед из золотой стопы, которую подносил ему с низким поклоном будущий правитель, а потом и царь русский, Борис Годунов [70] .
68
Михаил Федорович (1596—1645) – первый русский царь из династии Романовых.
69
Малюта Скуратов (Скуратов-Бельский Григорий Лукьянович) (ум. 1573 г.) – думный дворянин, любимец Ивана IV, глава опричников.
70
Борис Годунов (ок. 1552—1605) – боярин, затем русский царь (с 1598 г.)