Искусство и его жертвы
Шрифт:
— О, конечно, могу.
Начал нараспев:
Я помню чудное мгновенье…Анна слушала, словно завороженная. После финального аккорда — "И жизнь, и слезы, и любовь" — у нее из глаз действительно покатились слезы.
— Господи, вы плачете?
— Так, чуть-чуть… это от радости…
— Значит, рады?
— Как не быть, коли вы мне в стихах признались в любви?
— Да, признался…
Керн достала кружевной носовой платочек и утерла выступившую влагу.
— Да, и я сама не своя, как приехала… Знаете, что я приехала только ради вас?
— Шутите, сударыня?
— Нет, нисколько. Всем сказала, что направляюсь в Ригу, а свернула к вам.
— Вы разыгрываете меня.
— Всем клянусь, что имею на свете, — дочерью клянусь!
— Нет, не надо, не надо дочерью, и не надо клясться, ибо сказано: "Не клянись ни небом, ни землею, ни головою". Я и так верю.
Обнял её за талию, и она приникла к нему — пылко и доверчиво. Так они стояли, обнявшись. Наслаждаясь близостью друг к другу.
Александр Сергеевич наклонился и поцеловал ее в губы. Нежные и прохладные. И раскрывшиеся с готовностью.
Он сказал хрипловато:
— Я хочу быть сегодня с вами. Подарите мне миг блаженства…
Если бы Пушкин действовал решительно, все могло бы случиться тут же. Но его слова отчего-то ее смутили. Анна отстранилась слегка:
— Нет, нет, только не теперь.
— Почему не теперь? — удивился поэт.
— Я теперь еще не готова… Дайте собраться духом.
Он воскликнул:
— Анна, вы меня убиваете!
— Не сердитесь, пожалуй. Я не говорю: "Нет". Я вам говорю: "Да, да! Только чуточку позже".
Отстранившись тоже, раздосадованный, выхватил у нее из рук осьмушку бумаги со стихами.
— Что вы делаете, сударь? — испугалась она.
— Ничего. Забудьте. Ничего не было. — И хотел порвать.
— Стойте! Умоляю! — В голосе ее прозвучала страшная боль. — Это вы меня убиваете своею досадой… Я ведь вам сказала, что ваша. Я люблю вас. И любить стану вечно… Потерпите еще немного. Обещаю — день, другой — и смогу принадлежать вам всецело.
Пушкин догадался и довольно быстро обмяк.
— Хорошо, согласен. День-другой еще потерплю.
Керн вернула себе стихотворение, спрятала его на груди.
— Так-то будет лучше… Это вы мой гений. И любить вас, и любимой быть вами — благодать Господня.
Он опять ее обнял и поцеловал снова — может быть, не так нежно, но зато совсем по-мужски.
А потом скакал в Михайловское на своем Рыжике, подставляя разгоряченные щеки сгусткам ночного ветра. И в висках кровь стучала: "Любит — любит — любит" и "Моя — моя — моя!"
Да не тут-то было: счастье их разрушила тетушка Прасковья Александровна. Заподозрив неладное, напрямую
— Отвечай, Анет, как на духу, где тебя черти нынче ночью носили?
"Доложили уже, — подумала Керн. — Кто-то выследил". И ответила холодно:
— Дорогая тетушка, вы, наверное, подзабыли, кто я и сколько мне лет. Посему вольна поступать так, как мне заблагорассудится. И отчет давать не обязана никому в мире, в том числе и вам.
Осипова зло поджала губы.
— Ошибаешься, душенька. Ты живешь под моею крышей, и, пока я хозяйка здесь, то не потерплю у себя в доме безобразий.
— Никаких безобразий нет и быть не может.
— Это мне решать. Тайные свидания ночью в парке запрещаю. Пушкин — звезда России, это несомненно, но еще и большой жуир. И мое право оградить своих близких от его любовных поползновений.
— Тетушка, вы смешны в своей патриархальности, — хмыкнула генеральша.
— Пусть. Возможно. Мы с твоим родным дядей и моим покойным супругом — Николаем Ивановичем, царство ему небесное! — родились в прошлом веке и приверженцы старых, добрых нравов. Посему вот мое решение: завтра же все мы вместе уезжаем из Тригорского в Ригу.
Анна Петровна ахнула:
— Как в Ригу? Для чего в Ригу?
— Для того. Ты — к законному супругу, Ермолаю Федоровичу, как и собиралась, хоть и на словах, мы — проведать сына моего, Алексея, твоего кузена, не желающего видеться с матерью и сестрами, как отправился учиться в Дерпте, вот уже второй год.
Керн взглянула на нее исподлобья.
— Вот еще придумали. Ни в какую Ригу я не поеду.
— Нет, придется. Коли мы отбудем, дом запрем, и тебе негде будет жить.
— Перееду в Михайловское к Пушкину.
Тетушка всплеснула руками.
— Совесть потеряла? И ума остатки? Генеральша — к холостому мужчине? Или хочешь, чтобы Ермолай Федорович, разузнав о твоей неверности, подал на развод?
Нет, развод не входил в планы молодой дамы совершенно. Чувствуя, что приперта к стенке, что ее принуждают следовать стародавним глупым правилам, что не может больше сопротивляться, заслонила лицо ладонями и заплакала. Всхлипывала горько:
— Умоляю… сжальтесь… я люблю Пушкина… я хочу остаться…
Но Прасковья Александровна, получив окончательно власть над жертвой и придя в спокойное состояние духа, отвечала жестко:
— Слушать не желаю. Ты теперь не в себе от романтики и не можешь рассуждать здраво; а потом мне сама "спасибо" скажешь. Словом, решено: завтра в путь.
Анна Петровна рухнула на колени и рыдала уже беззвучно, только плечи ее вздрагивали зябко.
Пушкин же узнал об отъезде тригорских дам день спустя, вновь от Акулины. Подойдя к крыльцу, где поэт распивал чаи после бани, дворовая девушка, уперев руки в боки, отозвалась едко: