Искусство широкого взгляда
Шрифт:
– Что же мне делать? – спросил я.
– Да ничего! – воскликнул учитель и развел руками. – Просто измени свое отношение к рисунку, и все. То есть рассмотри его не как средство отражения или выражения своего понимания. Посмотри на искусство рисования как на источник знаний. И ты откроешь для себя гораздо больше, чем общественное понимание рисунка. Ты узнаешь, что ты собой представляешь. Познать себя – достойная задача для человека. Широкий взгляд – это всего лишь один из способов восприятия, ведущий к познанию законов природы через самого себя. И даже не важно, на что ты способен в технике исполнения, как всегда тебя это волновало, важно то, насколько ты способен к внутреннему изменению в себе. По твоим работам видно, что ты бессилен
Глава 2. Большие отношения
Зачем к себе я привязался?
На что я трачу силы зря?
Во что когда-то я влюблялся?
И в чем нашел свободу я?
По мнению Конотопова, я все еще цеплялся за понятия, приобретенные в художественной школе, где основной задачей в методике обучения рисования было нахождение композиционного решения и конструктивного построения предметов. Главным критерием такой работы служит построение цветовых, тоновых и линейных отношений. Задача нахождения отношений между составляющими композиционного решения лежит в основе современного изобразительного искусства. В архитектуре и дизайне первым механизмом, который утверждает баланс между свободой выражения и правилом, между фантазией и нормативом, является материал как основное средство выражения композиционных решений и в современном изобразительном искусстве.
Техника исполнения живописных работ других групп привлекала и в то же время отталкивали меня. Своему двойственному отношению тогда я не находил для себя ни одного внятного объяснения. В этих работах компоновка предметов на листе могла быть произвольной, то есть рисующий мог размещать предметы в своей работе, как он хотел, при этом формируя свою композицию. Кроме того, я видел, как некоторые учащиеся из других групп, работая с натуры, брали на себя смелость изменять цвет и даже форму предметов, доводя натюрморт до стилизации. Сами они объясняли это тем, что занимаются самостоятельным поиском новых форм и цветовых решений по заданию их преподавателя. По мнению самих авторов, результатом такой работы служит эксклюзивное композиционное решение. Я не мог сказать ничего определенного об их работах и с интересом выслушивал мнения других учащихся и преподавателей. Одни говорили, что это просто мазня в свое удовольствие, другие считали, что это сильная группа и их работа в глазах некоторых преподавателей заслуживает высокой оценки. Я пытался выяснить, почему их работы между собой так похожи и в чем они видят свой творческий подъем. Но никто мне не дал ясного определения их деятельности. И с этим вопросом я обратился к Конотопову. Я поделился с ним мнением относительно того, что видел в других группах, и что об этом говорят другие, но он отказался говорить со мной на эту тему, ссылаясь на то, что мы уже достаточно поговорили о других методах рисования. Конотопов попросил меня никуда не влезать и ничего не выяснять, а пытаться самостоятельно в своей работе искать ответы на все вопросы.
В другой раз Конотопов спросил меня, что лично я знаю о больших отношениях. Я рассказал ему все, что когда-либо слышал или знал об этом. Учитель выслушал меня с едва сдержанной улыбкой и сказал:
– Ты считаешь, что найти отношения между формами – значит гармонично построить композицию? То есть правильно разместить предметы на листе?
– Так меня учили, – оправдывался я.
В ответ Конотопов напомнил о том, что мы здесь тоже занимаемся построением формы в пространстве, но отношения между формами находим через широкий взгляд
– Технический метод для нас лишен практического смысла, – широко улыбаясь, сказал Конотопов, а затем очень серьезно продолжил: – Эти знания схематичны и несут в себе набор четко спланированных и заранее отработанных действий. В них все утверждено, а все то, что утверждено, не имеет развития. В нашем случае надо помнить
Я был крайне обеспокоен колоссальной разницей между методом системы Чистякова, по которому учит он, и методами обучения других преподавателей. Иногда я сомневался в «правильности» того или иного метода, и по этому поводу я задал Вячеславу Геннадьевичу несколько провокационный вопрос:
– Значит, их путь не верный?
– Я не говорил, что их путь не верный. Это ты сделал такой вывод из моего объяснения, – сказал Конотопов и продолжил: – Их практики для нас бесполезны потому, что все, чем они занимаются, эффективно применяется в дизайне, – пояснил учитель.
– Почему же их практики бесполезны для нас? Они так же, как и мы, стремятся к свободному выражению форм, – возразил я.
– Разница еще и в том, какую свободу мы выбираем. И вообще, что значит быть свободным? – тихо, почти шепотом сказал Конотопов.
– А какую свободу дает система Чистякова? – поинтересовался я.
– Свободу от навязчивых идей в техническом исполнении работы, которые концентрируют наше внимание на эффектном использовании материала, а не на развитии духовной сущности человека. Наша цель – изучать законы природы, а не придерживаться общественных закономерностей, и в этом заключается сущность нашей свободы, – пояснил Конотопов.
После сказанных им слов я заявил Конотопову о существующем противоречии между школами и о том, что между школами Кордовского и Чистякова никогда не будет достигнуто взаимопонимания.
– Возможно, ты прав, – вздохнув, сказал Конотопов и добавил: – Важно, чтобы вы знали, что я рассказываю о других общепринятых способах рисования не для того, чтобы провести некую грань, разделяющую на «хорошо» и «плохо».
Я спросил учителя, может ли быть найден компромисс в существующем противоречии.
– А ты посмотри на эти методики шире! – предложил Конотопов. – Ты ведь еще не думал о них как о двух больших формах. Весь мир состоит из форм и отношений между ними. Чтобы видеть это, используй широкий взгляд. Никакие объяснения не дадут тебе столько знаний, сколько дает широкий взгляд. И никаких противоречий при широком взгляде не возникает. Единственная причина, по которой могут возникнуть противоречия, так это привязанность к одному пониманию, – сказал Конотопов.
* * *
Натюрморт состоял из трех предметов. В центре, на фоне красно-коричневой драпировки стоял гипсовый слепок капители, горизонтальная плоскость была застелена серо-зеленой тканью, с едва различимыми голубоватыми узорами, на которой слева от гипса стоял небольшой рыжий керамический горшок с широким горлышком. Справа от края постановки лежал восковой муляж большого желтого яблока с розовым бочком. Все предметы были расположены таким образом, что их можно было бы вписать в правильный треугольник. Постановка освящалась рефлектором. Он был направлен так, что его свет слегка рассеивался, но падающие тени были контрастны. Я расположился справа от постановки так, что яблоко с этого места по композиции оказалось на переднем плане. С этого места я наметил композицию и принялся рассматривать постановку при широком взгляде. Сразу увидел, что тени утратили свою жесткость. Они стали прозрачными, а свет вокруг приобрел какую-то плотность. Я бы даже сказал, что собственная тень на каждом предмете не являлась тенью как таковой. Формы в тени, по сравнению с формами, которые попадали под прямой свет, имели свою тональность и обладали глубиной цвета.
Я сказал Конотопову обо всем увиденном мной. Учитель стоял позади меня, сложив руки на груди, перекатываясь с носка на пятку. Он посмотрел на натюрморт и подтвердил, что там все, как я описал.
– Пришло время познакомиться тебе с большими отношениями между формами, – невнятно произнес Конотопов.
– Что-что?
– Ничего. Растешь! И сейчас дальше будешь учиться, – воспарил он.
Я в недоумении посмотрел на него.
– Рассмотри натюрморт обычным взглядом, – сказал учитель, низко наклонившись ко мне, и развернул мою голову в сторону постановки натюрморта.