Искусство соблазна
Шрифт:
Они в библиотеке, напомнила себе Эмма. В помещении, предлагающем множество тем для отвлеченной беседы. Эмма огляделась.
Библиотека была огромной даже для одного из самых больших частных домов Англии. Комната эта была вытянутой в длину настолько, что вечером, когда в одном ее конце зажигали камин, огонь его не мог осветить стола, расположенного в другом. Книжные шкафы вдоль всех стен. Корешки книг были лишь смутно видны, а дальние полки вообще тонули в полумраке. Эмма не могла даже прикинуть, сколько футов длиной была библиотека, ибо в ее дальнем конце царила темнота.
Но
Портреты виконтов Монт-Виляр, решила Эмма, их самих, их жен, собак, лошадей, домочадцев.
— Вы имеете какое-то отношение ко всем этим людям на портретах? — спросила она, толстым ломтем хлеба подбирая соус с тарелки. Если ужин являлся образцом таланта его повара, Эмма желала воздать ему по заслугам.
— Мне так говорили. Я особенно не допытывался. — Он непринужденно отделил кусочек куриного мяса от кости, ловко орудуя ножом и вилкой. Она слышала, что арабы и русские едят птицу руками. Ей почти хотелось поймать его на каких-то варварских манипуляциях с едой. Но нет, он ел как настоящий английский джентльмен. К ее вящему разочарованию.
Еще пару минут они ели молча.
— Вы не слишком охотно о себе рассказываете, — сказала она наконец и, улыбнувшись, добавила: — Чтобы ужинать с вами, нужна длинная ложка.
— Простите?
— Это йоркширская поговорка. А может, шотландская.
Моя мать любила ее повторять. Это означает, что вас нелегко узнать.
— Что такого вы бы хотели узнать обо мне, что было бы трудно выяснить?
Она пожала плечами.
— Не знаю. Ну ладно, портреты. Почему вам не интересно, кто на них изображен?
— Я предпочитаю пейзажную живопись. Или фотографии тех людей, что я знаю, тех мест, где бывал.
— Членов вашей семьи?
— Моя семья не подарок. Я продал достаточно много изображений членов моей семьи и продам все, если кто-то захочет их купить.
— И портреты ваших родителей? Вы и их продаете? Он помолчал, глядя на нее поверх налитого в бокал вина.
— Нет, — сказал он и замолчал, как будто не собирался ничего добавлять к сказанному. Но потом склонил голову и добавил: — Моя мать не позволяла писать с нее портретов. Считала свое лицо слишком непривлекательным. Мой отец заказал один свой портрет перед свадьбой, который, что довольно странно, мать хранила. С этим портретом
— Ах, — только и сказала Эмма. Она чувствовала себя крайне неловко. До нее доходили слухи об отце Стюарта, и она могла бы, зная об этих слухах, воздержаться от вопросов о семье. И все же, если его мать хранила портрет, зачем он его сжег? Это что, показатель предельной испорченности? Кого: отца или сына? — Странно, — промолвила Эмма. Любила ли его мать отца? Какой была эта любовь? Как могла женщина ежедневно смотреть на портрет мужчины, который открыто, демонстративно ее бросил?
Словно читая ее мысли, Стюарт сказал:
— Мой отец был красивым. Моей матери это очень нравилось. Но его красота так контрастировала с ее внешностью, что это противоречие довело ее до безумия. — Он положил салфетку на стол, откинулся на спинку кресла и горько усмехнулся. — Именно так: моя мать была простодушной дурнушкой, а мой отец — преступником, которого никто не мог ни в чем уличить. Представляете, какая наследственность? Достаточно, чтобы сделать человека заикой.
Эмма заморгала. Он опять смеялся над собой. Ей казалось, что он вообще почти не заикается.
— Преступник? Я не знала. Мне жаль, что ваш отец был так плох, как о нем говорили люди. Я надеялась, что слухи преувеличены.
— О, он был еще хуже, чем вы думаете, — сказал он словно невзначай. — Мой отец причинял женщинам боль. Он получал от этого сексуальное наслаждение.
Эмма выронила нож. Тот ударился о тарелку, едва не отколов кусочек от драгоценного фарфора. Когда Эмма взяла нож и начала что-то разрезать на тарелке, она не могла сфокусировать зрение на том, что резала. С тем же успехом она могла нарезать на лоскуты салфетку.
— А вы не знали? — спросил он.
Она покачала головой, не в силах сдержать гримасу ужаса.
— Это правда. Он делал больно моей матери.
Вначале Эмма решила, что ослышалась. Наверное, он говорил о том, что отец его глубоко задел чувства его матери, причинил ей душевные страдания. Их разделяла пропасть.
Возможно, он понял, какой смысл она извлекла из его слов, по ее реакции.
— Нет, речь идет не о ее чувствах, — сказал он. — Ее чувства ранили все кому не лень. Она к этому привыкла. Это для нее не имело значения. Нет. — Он вдруг замолчал, а потом произнес, заикаясь, по-настоящему заикаясь: — Он находил ее от-врати-тельной. — Стюарт закрыл глаза, мысленно приказывая себе притормозить. — Он презирал ее.
Презирал. Он произнес это слово медленно и с нажимом. И то, что он проговорил его медленно, казалось, его успокоило. Он продолжал, хотя в груди его, казалось, встал ком, ком ужаса.
— Чтобы зачать меня, — говорил он женщине, сидящей напротив, — он должен был сделать то единственное, что мог... — Стюарт продолжал почти запальчиво, ибо эта женщина из деревни у подножия холма, деревни, которую он воспринимал как вражескую, хотела знать правду. — Мой отец причинял женщинам боль. Только так он мог достичь оргазма. — Он откинулся на спинку сиденья. — Но что еще печальнее, моя мать была так одинока и так хотела ребенка, что она — она выносила его.