Искусство соблазна
Шрифт:
И внутри ее разлилось тепло благодарности. Она знала, что Стюарт сказал то, что думал. Он, который смеялся так редко, с ней был весел почти постоянно.
Заставляла ли она сама себя смеяться? Действительно, интересно. Научилась ли она делать для себя то, что делал раньше Зак, а потом перестал? Поглаживая обнаженную грудь Стюарта под одеялом, она спрашивала себя, была бы она другой с ним.
Вполне возможно; Если бы Стюарт повстречался на ее пути тогда, когда ей было семнадцать. Она могла бы обмануть его, Переиграть, но сердце бы колотилось у нее в груди, пытаясь вырваться, потому что она не могла бы не влюбиться в него, не ощутить его власть, не почувствовать его уверенность.
— Итак, был ли он хорош в чем-то еще, помимо мошенничества? — вдруг ни с того ни с сего спросил Стюарт. — Может, он всегда готов был разделить твою любовь? Он был хорошим викарием?
— Сносным. Неплохим.
Люди любили Зака. Тянулись к нему. Он исполнял свои обязанности как мог. Он был обаятельным человеком, особенно когда бывал почти трезвым. Вне сомнения, своим обаянием он наставил многих людей на лучший путь, и благодаря ему они стали жить лучше. Его наставления, а больше — его обаяние вывели их на дорогу в рай. Эмме нравилось так думать. Думать о Заке как о человеке, который под конец обратил свой талант на службу Господу.
Важно ли то, что произошло это не в силу врожденной добродетели, а из-за постоянного чувства вины?
Да. Ей нравилось считать, что Богу все равно, что движет человеком, — важен результат. Что Богу важны только намерения, а намерения у Зака были безупречные. Нет, Бог не снимает очки за добрые деяния, когда вы занимаетесь самоуничижением. Возможно, вам зачтется даже больше, если благие деяния даются вам таким трудом и внутренней борьбой. Зак умер, имея на своем счету недлинный список хороших дел, на которые, однако, он потратил много сил. Особенно если учесть, что благие дела он совершал либо абсолютно пьяный, либо в состоянии тяжелейшего похмелья, когда его трясло, колотило и весь он покрывался потом от слабости. Никогда, никогда не покидало его чувство, что он предал кого-то, кто любил его, и он действительно тяжко страдал. Зак был хорошим человеком, но далеко не совершенным.
— Сколько лет ему было? — Солнце уже показалось на горизонте, но Стюарт не спал, как и Эмма. Они оба были слишком счастливы и слишком перевозбуждены, чтобы спать. Но в любом случае испытывали они одно и то же, находясь в удивительной гармонии друг с другом.
— Ему исполнился пятьдесят один год, когда он умер.
— Пятьдесят один! Я думал, он был молод!
— Он был молод. Душой. Он был самым бесшабашным, самым невзрослым человеком, которого я знала, но в этом была своя прелесть скажу я тебе. Когда мы встретились, ему было тридцать пять и он был куда шаловливее любого двенадцатилетнего мальчишки с полными карманами пистонов. О, что он только не вытворял!
— И он пил. Ты говорила, что он пил. Сколько? Много?
— Он был запойным пьяницей. — Итак, все сказано. Она выдала его тайну.
— Закари Хотчкис был импотентом, к тому же запойным пьяницей! — Стюарт захохотал. Он изгнал демонов, он остался победителем.
Эмма чувствовала, что поступила несколько несправедливо по отношению к Заку. Нельзя было выставлять его, на посмешище. Но с какой стати хранить верность человеку, которого уже нет? Может, стоит начать с того, что он вообще не заслуживал ее преданности и тогда, когда был жив? Надо отпустить его от себя.
Стюарту подобные увещевания не требовались. Если он отпускал Зака от себя, то проводы были пышными — с фанфарами и флагами. Ему мало было ее признаний, он решил добавить еще кое-что.
— И ты была юная, когда встретилась с ним. Затем ты повзрослела, а он — нет. И он не стоял в списке твоих приоритетов на первом месте, ты сама об этом говорила.
— Нет, моя настоящая
— Зак, — сказал Стюарт, и в его устах это имя звучало странно. Наверное, потому, что он редко его произносил. — О, если бы ты только знала, как я его ненавидел. Твой муж. Викарий. Соперник. Пьяница. Запойный. — Стюарт радостно засмеялся. — У которого и был-то всего лишь маленький, вялый...
— Эй, перестань радоваться! С этим не так-то легко жить.
— Я не радуюсь, — серьезно сказал он. — Я уверен, что это было ужасно. — И тут он опять разразился смехом. — Да, я рад. Я в восторге. Я думал, ты его любила.
— Я любила. Любила так, как можно любить человека, который постоянно пробуждает в тебе тяжелые воспоминания. Изо дня в день, без конца. Я все время его выгораживала. Он говорил, скажем, что пойдет покормить овец, но чаще всего так никогда и не доходил до них. Овцы могли заболеть потому, что он забыл покормить их, но мне он говорил, что покормил, потому что не хотел, чтобы я узнала, что он завалился где-нибудь пьяный на холоде и провалялся так весь день. И это могло продолжаться неделями. Другой человек замерз бы насмерть, проспав часов десять в ледяном амбаре, но, как мне кажется, содержание алкоголя в крови у него было так высоко, что он просто не мог замерзнуть. — Эмма засмеялась, и смех ее был совсем невеселым. Впрочем, она сама себя не узнавала. Смеяться над этим?
Она думала, что никогда не сможет относиться вот так к тому, что было ее жизнью многие годы. Ее овцы. Она любила своих овец. Их овец. И были времена, когда она готова была убить его за то, что он делает. Это сейчас ей смешно, но тогда ей было совсем не до смеха.
— Как он мог работать, скажем, писать проповеди, если он постоянно был навеселе? Его могли выгнать.
— О, он прекрасно умел изворачиваться. Столько лет практики. К тому же большую часть его проповедей писала я.
— Ты? — Стюарт недоверчиво посмотрел на нее, но, подумав немного, решил, что она вполне на это способна. — Могу себе представить.
Она повернулась к нему так, чтобы он мог видеть ее лицо, ее недовольную мину. Он снова называл ее ханжой.
— Значит, ты писала ему проповеди, а он принимал их у тебя, не глядя?
— О, совсем не так. — Она покачала головой. — Он бывал всю неделю слишком пьян, чтобы что-то писать, но вот приходило воскресное утро, и если я совала ему в руки проповедь, то он соглашался пойти в церковь. И тогда он читал то, что я писала вечером накануне, обычно без выражения, монотонно, о Боге, о верности или еще о чем-нибудь с моральной подоплекой. Я писала то, что мне взбредет в голову. — Эмма смеялась над собой.
– Иногда я писала сочинение на тему о гневе, который может испытывать мать семейства когда кто-то в ее семье постоянно пьян. — Эмма затихла. — Как бы там ни было, неизбежно он доходил до того места, которое сильно задевало его за живое, и начинал плакать. И вот тогда начинался полет. Настоящее чудо. Он откладывал бумажку и начинал говорить. Зак был прирожденным оратором. Он умел достучаться до каждого, кто находился в церкви. Он умел завоевывать доверие. К концу проповеди не оставалось ни одного человека с сухими глазами. Преподобный Хотчкис читал весьма трогательные проповеди. Наполовину моего сочинения, наполовину его импровизация. И все без исключения полные раскаяния и молитв о спасении.