Искусство учиться
Шрифт:
Я всегда чувствовал себя странно на большом турнире, если присутствовал в качестве наблюдателя, а не участника, но после нескольких лет работы с учениками и наблюдения за их превращением в зрелых турнирных бойцов было особенно тяжело сидеть и ждать результата. Тогда-то я понял, что мой отец нисколько не преувеличивал, когда говорил, что наблюдать со стороны намного тяжелее, чем играть самому.
Итак, я ждал появления своих учеников, радостных или разочарованных. Вышел Ян Фергюсон, очень умный мальчик с хорошо развитой интуицией и очень своеобразным шахматным талантом. Он выиграл свою партию и подбежал ко мне; мы стукнулись ладонями поднятых рук, и тут он сказал: «Знаешь, Джош, я ведь чуть не проиграл». На его лице расплывалась улыбка облегчения и радости, но при этом казалось, что он только что увидел призрака.
Ход, который Ян чуть не сделал, приводил к потере ферзя и проигрышу партии. Но внезапно он вспомнил урок, услышанный в семилетнем возрасте, сделал несколько глубоких вздохов, чтобы очистить ум, вернулся к реальности, сосредоточился и выиграл решающий матч чемпионата США.
Глава 7. Меняя голос
Когда на экраны вышел фильм «В поисках Бобби Фишера», мне было шестнадцать лет, и я выиграл все титулы, за которые боролся. В том году я стал самым молодым американским гроссмейстером международного класса, дважды, в шестнадцать и семнадцать лет, выигрывал чемпионат США по шахматам для юношей моложе 21 года, а в семнадцать остановился в шаге от победы на чемпионате мира для юношей до 18 лет. Со стороны могло казаться, что я непобедим, но внутри я все еще оставался ребенком, которому с трудом удавалось держать события под контролем.
Хотя постепенно я привыкал находиться в центре внимания массмедиа, мое отношение к шахматам становилось все менее органичным. Казалось, я вполне оправдываю надежды как восходящая звезда Голливуда, но любовь к шахматам куда-то исчезала.
Все более очевидной становилась опасность потерять концентрацию на игре под влиянием лести, и, чтобы это предотвратить, приходилось прилагать дополнительные усилия. Тем не менее их было недостаточно. Все больше и больше фанов приходили на турниры, в которых я участвовал, чтобы понаблюдать за игрой и взять у меня автограф. Очаровательные девушки мило улыбались и оставляли номера телефонов.
Гроссмейстеры улыбались притворно и стремились порвать меня в клочья на турнирах. Приходилось одновременно жить в двух мирах, и все чаще во время турнирных партий я ловил себя на странном чувстве отстраненности от происходящего. Иногда мне казалось, что я наблюдаю за собственной игрой с другого конца комнаты.
Примерно в это же время я стал тренироваться под руководством русского гроссмейстера, старавшегося привить мне более консервативный стиль игры. Он был на редкость приятным человеком — начитанным, доброжелательным и веселым; мы прекрасно ладили как люди, но в шахматном плане были несовместимы. Он представлял собой тип шахматного стратега с особой страстью к медленным и тонким маневрам. Я же всегда был творческим, атакующим игроком, любившим в шахматах страсть и напор. Мне нравилось балансировать на грани, как это любили делать Бобби Фишер и Гарри Каспаров, а мой новый тренер старался погрузить меня в совершенно другую шахматную реальность. Мы углубленно изучали партии шахматных стратегов оборонительного плана, экс-чемпионов мира Тиграна Петросяна и Анатолия Карпова, которые играли в совершенно другую игру. Вместо создания напряженной динамики в позициях они боролись как анаконды, предупреждающие любую попытку агрессии и постепенно удушающие своего противника.
Хотя это было по-своему интересно, результаты отхода от моего естественного стиля игры стали настораживать. Вместо того чтобы позволить действовать в естественной для меня манере, тренер требовал, чтобы я задавал себе вопрос: «А как поступил бы Карпов на моем месте?» Но у Карпова холодная кровь, а моя буквально кипела в жилах. Когда он искал малейшие позиционные преимущества, я рвался в яростную атаку. Если я пытался играть в том стиле, который нравился моему тренеру, шахматы немедленно становились мне враждебны. Иногда казалось, что голова окутана густым туманом, и невозможно разглядеть выигрышные продолжения партии. Преимущества, не раз продемонстрированные на молодежных чемпионатах: логика, бойцовские качества, умение сосредоточиться, страсть к игре, креативность, — оказались не нужны и постепенно терялись.
Я по-прежнему любил шахматы, но
Конечно, я вступил в переходный возраст. При том что моя шахматная жизнь становилась все более сложной, жизнь за пределами шахмат расцветала новыми красками. Последние два года я занимался в школе для одаренных детей, где сложилась потрясающая среда обучения: множество талантливых юных актеров, танцоров, музыкантов, один фехтовальщик, молодой предприниматель, двое гимнастов, а теперь еще и шахматный игрок. Каждый здесь стремился чего-нибудь достичь, многие ученики уже приобрели популярность благодаря участию в шоу на Бродвее или съемкам в кинофильмах (школьные капустники и спектакли представляли собой нечто невероятное). Школа позволяла мне гибкий график занятий в связи с многочисленными выездами на турниры и давала первоклассное образование.
Один творческий литературный курс, который вела блестящий преподаватель Шелли Шлан, запомнился мне как наиболее вдохновляющий учебный опыт за всю мою жизнь.
Я читал Хэмингуэя, Гессе, Камю и Керуака. Я встречался с девушками и тяготился тем, что половину жизни должен просиживать в комнате за шахматной доской, всеми силами души стремясь подчинить себе шестьдесят четыре черные и белые клетки. Школа позволяла юным знаменитостям ограждать себя от глазеющих фанов, поскольку почти каждый ученик был в том или ином смысле уникален. Это невероятно облегчало жизнь, и я очень любил свою школу; однако в шахматной жизни давление все возрастало. Одна-две оплеухи славы, к которым я оказался не готов, создали ощущение враждебности со стороны любимого искусства и породили желание бежать. Окончив среднюю школу, я отложил поступление в Колумбийский университет и уехал в Восточную Европу. Я влюбился в словенскую девушку и решил некоторое время попутешествовать.
Этот насыщенный период жизни оказал большое влияние на формирование моего характера. По мере созревания в двадцатилетнего, а потом и совершеннолетнего мужчину становилось все более сложным и мое отношение к шахматам. Изначальный толчок, давший старт моей шахматной карьере, иссяк. Мне приходилось бороться с новыми демонами. Неуверенность в себе и враждебность стали частью моей жизни, но в Европе на меня не давила популярность, так мешавшая дома.
Я изучал шахматы и литературу, путешествовал по миру налегке, с записной книжкой и рюкзаком. Обосновался я в маленькой деревне под названием Врховье, притаившейся в горах
Южной Словении, откуда открывался вид на Северную Италию.
Жизнь была полна романтикой, долгими прогулками по окрестным лесам и все более глубоким погружением в теорию шахмат, в частности в изучение скрытых нюансов девяти партий, только что сыгранных против гроссмейстеров в Амстердаме, Будапеште и на Крите. После завершения этой трудной работы мне предстояло принять участие в еще одном большом турнире далеко отсюда.
В эти годы у меня сформировалось новое и очень личное отношение к шахматам. Я по-прежнему неустанно работал над разбором партий, но сейчас мной двигали не столько амбиции, сколько стремление к самопознанию. При том что понимание игры становилось все более глубоким, на соревнованиях я по- прежнему вел себя нестабильно, а иногда и вредил себе. Перед отъездом на турнир меня постоянно мучило раздражение, поскольку наполненная молодой романтикой и самопознанием жизнь нравилась мне намного больше. Когда же наконец я заставлял себя отправиться на турнир, то партия на партию не приходилась: некоторые я проводил просто блестяще, а в других, казалось, муза покидала меня. Следовало выяснить, каким образом можно избавиться от ненужного багажа; поэтому я разработал метод обучения, позволивший слить воедино мою жизнь и шахматы.
На этом этапе карьеры, несмотря на все проблемы, я по-прежнему продолжал оставаться сильным шахматистом, боровшимся против конкурентов мирового уровня. Каждая турнирная партия была связана с непредвиденными трудностями и многочасовым неуклонно растущим напряжением. Я и мои оппоненты не уставали предлагать друг другу все более изощренные задачи, нагнетая давление до такой степени, что, казалось, и доска, и мозги закипали и вибрировали на грани взрыва. Иногда технические навыки играли решающую роль, но гораздо чаще кто-то просто ломался, как будто небольшая слабость в сознании внезапно разрасталась и выплескивалась на доску.