Исмаил
Шрифт:
— Гляди, видишь, я с ног до головы в блевотине, в вони, я ничто, видишь?!
Он повернулся в сторону гор и кричал туда.
— Похоже, ты здорово пьян!
Это Мохтар подошел сзади. Исмаил повернулся к нему. Тот стоял в нескольких шагах и, как всегда, сцепив руки за спиной, играл плечевыми мышцами, кругло бугрящимися под его блузой.
— Я пьян, я навоз коровий!
— Ну, парень, ты ведь… чего ты делал тут?
Исмаил, не отвечая, поднялся от воды наверх.
Его одежда намокла пятнами. Из ресторана появились Ильяс с Байрамом. Они шли, пошатываясь, освещенные разноцветными огнями.
Исмаил направился к машине, идя по неосвещенной части стоянки. Мохтар повел тех двоих к машине. Ильяс за руль сесть не мог: его какая-то судорога сводила. Каждый член его тела жил и действовал сам по себе. За руль сел Мохтар, а Ильяс плюхнулся на заднее сиденье, рядом с Исмаилом.
…Вся зима стала посвящена для Исмаила многократным попыткам найти ответ на вопрос: «Ты — кто? Ты, которая каждый день появляется и проходит мимо меня, ты, видеть которую для меня стало привычкой, ты, которая завладела всем моим сознанием и жизнью. Кто ты, ты, которая
Всю зиму звук этого вопроса, как морская буря, потрясал его существо. Он похудел; ослабел. На лице его словно бы одни лишь голубые глаза остались живыми — но и они словно бы перестали видеть. Они только смотрели; холодно и потерянно, без глубины или понимания, и все время они были в ожидании — в ожидании той, при виде которой они заблестят и оживут. Мать предположила, что на него навели порчу — ведь она была его матерью и знала его поведение и изменение состояний. Однако он заметал следы, говоря:
— На работе нет солнца, темно, влажно и нагрузка большая!
Мать знала, что это лишь отговорки, а дело в каком-то человеке. И Али-Индус тоже, когда видел состояние Исмаила, с сожалением качал головой и однажды сказал:
— Да минует нас сглаз ночной! Что, Исмаил, выпьешь лимонада холодного? От сглаза помогает!
Исмаил посмотрел на него. На его масляно-блестящие волосы, выбритое лицо и на эту родинку, напоминающую родинку индийской актрисы. Женщина на фотографии улыбалась. У нее были темные губы и смуглое лицо, большие загадочные глаза и эта черная родинка, прямо в центре лба. Исмаил с горечью сказал:
— Самого тебя сглазили, Али-ага!
Али-ага опустил голову и пошел за стойку. Ответил:
— Наше время прошло и песенка спета, мы рабочие клячи, а вот ты первые шаги делаешь, так соберись, парень! — потом открыл кран над раковиной, подставил под воду руки и прокричал: — Эгей! «Соберись, соберись», а что значит «соберись»?!
Пришли дни зимы, и ушли; и она приходила и уходила — ветер ли, дождь ли, снег с метелью. Зимой она надевала темно-серое платье и кремовую блузу. В самую стужу закутывала голову желтой шалью с белой бахромой. Если мела метель, то этой шалью и еще платком она даже нос закрывала, только глаза оставались открытыми, и она смотрела прямо себе под ноги. И Исмаил всю зиму, даже в самые морозные дни, сквозь завесу метели или сквозь хлопья снега, смотрел в эти знакомые глаза, и по его телу разливалось мягкое приятное тепло.
Когда зарядил дождь последних дней месяца эсфанда [11] и улицы заполнил запах весны, Исмаил больше не смог терпеть. Он хотел поговорить с ней и услышать ее голос, но не знал, как этого добиться. Выслеживать и сопровождать ее не хотелось. А может быть, смелости на это не хватало, страшился он. И он решил написать ей письмо и каким-то образом вручить его.
И вот однажды в пятницу, когда был дома, он взял ручку и бумагу. Лег на живот, подложив подушку под грудь, и начал писать.
11
Эсфанд — месяц иранского солнечного года, соответствующий времени 20 февраля — 20 марта по европейскому календарю.
«Салям, я к вашим услугам.
Надеюсь, дела ваши всегда будут хороши. Уверен, что вы знаете отправителя и правильно его идентифицируете. Ваш покорный слуга пишет для вас это письмо, и я имею надежду, что вы дадите себе труд ответить мне, чтобы я вышел из неопределенности и узнал мою судьбу, чтобы закончилось это мое неопределенное состояние. Вы, несомненно, заметили, что ваш покорный слуга влюбился в вас, и в этом отношении мои дни и ночи не различаются между собой — и днями я думаю о вас, и ночами.
Эту важную тайну я до сего времени никому не открывал — даже моей матери, которая произвела меня на свет, выкормила молоком и вырастила, сопроводив до нынешнего моего возраста и занимаемой должности. Перед соседями и родственниками она гордится своим сыном, и она не знает об этой тайне. Знаете только вы и я, и Господь, Который всегда заботится о своих хороших рабах, не давая им сбиться с пути и пойти по плохой дорожке, став грешниками. Я здесь говорю не о себе. Я — грешник, но вы — чисты, и Аллах любит вас. Возможно, ради вас Господь и мои грехи отпустит и простит мои плохие дела.
Если бы я знал ваше имя… Я бы написал его и был спокоен, но сейчас я пишу только то, что говорит мне сердце. Я хочу, чтобы мы с вами поженились. Я сейчас, этим письмом, делаю вам предложение. Имею надежду, уповая на Господа, что вы согласитесь, и мы, мало-помалу, начнем наши отношения. Однако, прежде чем вы согласитесь, как следует подумайте, чтобы позже не возникло сожаления, раскаяния или горечи. Я говорю с вами откровенно. Я не хочу принести вам несчастья.
Не смотрите на внешнее, на то, что я работаю в банке штатным сотрудником. У меня нет хорошего, настоящего образования. Я рос без отца, некому было отлупить меня и сделать человеком. В основном, я взрослел в кофейне Али-Индуса. Вы не думайте, что Али-Индус плохой человек. Он мне поистине был как отец. И вообще именно с его подачи я поступил в банк. Однако моей матери Али-Индус не нравится. Она говорит, что кофейня — неподобающее место. Согласен, но все равно со мной все кончено, я обесчещен. Вы поняли, что я написал? Я обесчещен. Вы сами видели, как я блевал у ресторана «Сарбенд». Богом клянусь, вашим именем клянусь, моя душа и тело не приняли эту гадость, извергли ее. Вы сами видели, как сильно меня
Откройте ваши глаза и посмотрите, с кем вы думаете вступить в брак. У меня нет ни дома, ни состояния, ни нормальной семьи, я всего лишь кассир. Но клянусь клятвой мужчины и клянусь Богом, который над нами: я очень сильно влюблен в вас, не помню, чтобы я когда-либо был так влюблен. Ради Аллаха, не смейтесь. Я уже не могу ни спать, ни есть. Я не знаю, что мне делать. Я схожу с ума. Имейте снисхождение ко мне.
Это письмо я, не знаю, каким способом, но передам вам. Сжальтесь над тем, кто любит вас больше всего на свете, и ответьте мне. Не убейте мою надежду. Мое счастье и несчастье — в ваших руках. И, во имя Аллаха, не делайте меня несчастным. Я не плохой человек. Я не припомню, чтобы сделал кому-нибудь подлость.
На этом кончаю, я и так доставил вам головную боль, а я не хочу мешать вашим школьным урокам и учебе. Скоро я пойду в мечеть, пожертвую на свечи во имя непорочных имамов, опущу деньги в ящик и попрошу у Господа, чтобы вы согласились; и обряд наш можно будет совершить в благоприятные дни месяца хордад [12] . Прощаюсь с вами, до встречи. Мое упование — на это письмо. Вот номер телефона нашего филиала банка. Дома у нас телефона нет, а то бы я вам его дал. Еще раз до свидания.
12
Хордад — месяц иранского солнечного года, соответствующий времени 22 мая — 21 июня по европейскому календарю.
Он вложил письмо в конверт, смочил языком клапан и заклеил конверт. Клей клапана был сладковатый. Исмаил встал и положил конверт в нагрудный карман пиджака. Поужинал и рано лег спать — но во рту его все еще была сладость, напоминающая сладость леденцов в детстве, которые он долго сосал и получал удовольствие, но не насыщался. Всю ночь шел дождь, упорный и монотонный, все не кончался и не давал заснуть. Исмаил ворочался в постели, с одного бока на другой, а порой ложился на спину и лежал, уставившись в потолок. Он представлял себе завтрашний день, когда передаст ей это письмо, с одним только «Здравствуйте». Голос будет прерываться и дрожать, и руки, протягивающие ей письмо, будут трястись. Весь завтрашний день сосредоточился в этой сцене. Хотя не было гарантии, что это удастся. Все будет, как обычно. Будут рельсы железной дороги и будут поезда, которые идут с севера и в обратном направлении, и всякий раз старик-стрелочник перекрывает улицу Саадат с двух сторон, чтобы машины или велосипедисты не выехали на рельсы. Поезда приходят и уходят, и их гудки говорят о разлуке и чужбине. Старуха-нищенка с этими ее синими глазами, похожими на стеклянные, сидит напротив банка и, положив перед собой посох, требовательно просит у прохожих подать ей денег. И все остальные будут вести себя по-своему, так же, как всегда, проводя день до вечера. Солеймани, Хедаяти, Харири, Сафар — и даже Могаддам, который сообщает новейшие цены на продукты и одежду и постоянно причитает из-за их повышения.
Из громкоговорителя местной мечети донесся азан к утреннему намазу. Вместе с азаном слышался стук капель дождя по крыше и по стеклам окон. Исмаил сказал сам себе: «Азан возвещает утро. Мое утро!» Никогда раньше он так внимательно не вслушивался в азан. Этот призыв к молитве стал для него радостным и вдохновляющим. Каждое слово муэдзина вызывало сладкое беспокойство и приятную сердечную дрожь. Когда звуки ветра и дождя мешали слышать азан, возникало чувство разлуки — нечто наподобие тоски, однако молчаливой, скрытой и далекой, очень далекой. Такой далекой, что вообще не помнишь, кто, где и как. Но это была тоска, сердечная боль, мука, хотя и неопределенная, бесформенная, безликая, неизвестная. Исмаил не мог оставаться в постели. Он вскочил на ноги, подошел к окошку и чуть приоткрыл его. Холодный ветер подул ему в лицо. Он закрыл окно. Нужно было выйти во двор. Он надел рубашку и потихоньку прошел мимо спящих матери и Махбуба. Вышел во двор — дождь все еще шел, однако стал мельче и падал реже.
Когда Исмаил вышел из умывальной комнаты, азан все еще продолжался и дождь шел. Исмаил торопливо подошел к дому. Взялся за ручку, чтобы открыть дверь, однако почувствовал, что она не подается. Он оглянулся и увидел водопроводный кран. Он вспомнил, что не вымыл руки. Подошел к крану и тщательно вымыл руки с мылом. Между тем азан заканчивался. Голос муэдзина затихал. Оставались считанные секунды. И дождь сделался мельче. Исмаил взялся за ручку крана, а кран не закрывался. И тут Исмаилу пришла мысль совершить ритуальное омовение. Он решил прочесть намаз, а для этого следовало совершить омовение. Однако он не знал его порядок, забыл, что следует мыть вначале, руки или лицо. Колебался. Потом сказал сам себе: ясно же, что разумный человек сначала вымоет руки, а уж потом лицо! И помыл руки, подставляя их под кран до локтя и выше локтей. Потом сполоснул лицо. Торопливо обмыл также голову и ноги. Вспомнил, что ошибся, сначала надо было вымыть лицо, затем — руки. Но ему не захотелось опять начинать сначала. Он поднял лицо к небу, чтобы капли дождя омыли его. Мелкий-мелкий дождик капал на его лицо. Ему стало щекотно. Засмеявшись, он сказал: «Ну и омовение! Каноническое из канонических!» Он быстро вытер полотенцем руки и лицо и побежал к двери дома. На этот раз она открылась, и он вошел в комнату. Коврики для намазов были в комоде, который открывался и закрывался с громким скрипом. Исмаил постарался достать коврик как можно тише. Точного направления киблы он не знал. Он видел, что мать читала намаз, стоя лицом ко двору. Так же и он встал. Хотел произнести сначала азан и вступление, но передумал. «Если через громкоговоритель так красиво прочли, зачем еще я буду?» Сразу перешел к самому намазу, подняв обе руки и поставив ладони позади ушей, и произнес формулу прославления, «Аллах велик».