Испанская хроника Григория Грандэ

Василевский Лев Петрович

Не удержавшись, я перебил его:

— Гриша, но ты ведь шел на верную смерть!

— Не скажи. Нам надо учитывать все факторы, и в первую очередь политические. Уж кого-кого, а нашего мужика я хорошо знал, сам из мужицкой семьи. Ты посуди, тогда мы имели уже полную победу Советской власти, а это значило, что даже самые отпетые в банде люди понимали, что их игра проиграна. Во-вторых, большинство крестьян из повстанческих формирований спали и видели, как бы им вырваться из этой чудовищной западни, куда затащили их обманом. В-третьих, психологический фактор: что могло дать главарю убийство одного чекиста?

А Боровских не был дураком. Он понимал, что и без того пролито много крови. Учитывая все это, я надеялся на то, что мне удастся найти с ними общий язык.

— Ну а дальше? — сгорал я от нетерпения, Григорий с улыбкой посмотрел на меня.

— «Слушай, — говорит мне Боровских. — На что ты надеялся, когда шел сюда? Если я сдамся вам, мне же пощады не будет! Как же я на такое могу пойти?!»

«Врать не хочу, — отвечаю ему, — Это не в наших правилах. Судить вас будут обязательно. Но вот если вы сами добровольно сдадитесь и ты выведешь свой отряд из тайги, то суд учтет это смягчающее вину обстоятельство. Это точно».

«А где гарантия?»

«Наше слово и советский закон!»

«Я подумаю! — И, обращаясь к своим: — Уведите пленного!»

Я глянул на него и говорю: «Я не пленный, а парламентер».

«Кто вас разберет — парламентер или разведчик», — отвечает он.

Я засмеялся и говорю, что разведчики так не ходят.

«Я же в открытую. А потом судите сами: пришел я к вам без оружия, зачем же мне бежать?»

«Резонно, — ответил Боровских и, помолчав, приказал меня накормить. — Ладно, утром все решим», — закончил он.

В эту ночь ни он, ни я не спали. Я опасался, что ночью все же они могут меня прикончить и банда уйдет в тайгу заметать следы. Боровских тоже было над чем подумать.

— Что же он придумал? — опять не удержался я от вопроса.

— Согласился. Утром мы с ним вдвоем на санках выехали из тайги, а к вечеру сели на иркутский поезд.

Проехали несколько часов, я задремал, а пан атаман дал деру.

— Как так?

— Сбежал. Испугался. Передумал, подлец!

— И что же ты?

— Отправился обратно в тайгу. Через сутки добрался. Снова нашел банду. Вижу — ребятки митингуют.

Я — к атаману. «Что же ты, такой-растакой, — говорю, — обманываешь? Не держишь слова! Что мне, делать нечего, — за тобой взад-вперед гоняться?..» В общем, я его убедил. Поехали снова…

— А что было потом?

— Потом? — машинально повторил Григории. Видимо, мысли его от воспоминаний уже переключились на что-то другое. — Потом банда сдалась… В полном составе…

— Но согласись, что ты рисковал головой.

— Может быть… Может быть… А ты что бы предпочел? — неожиданно резко он встал с постели и заходил по комнате. — Ты бы предпочел, чтобы мы поставили под пулеметы и виноватых, и ошибающихся, и просто сбитых с толку людей, ничего плохого Советской власти еще не сделавших. Если бы мы окружили банду без предупреждения, был бы бой. А в бою некогда разбираться. Сколько народу погубили бы зря… Не думать об этом человек не имеет права…

Он помолчал немного, а затем, с лукавой улыбкой глядя на меня, добавил:

— Я ведь не с закрытыми глазами. Сперва под видом кооператора походил по деревням, где жили семьи членов бандитской шайки. Их жены, матери и отцы были настроены против главаря… все

хотели жить без тревог и волнений, без страха за жизнь близких им людей. Всех звала земля… хлебушко хотели сеять и мирно жить. Ведь был 1934 год… Все сомнения и трудности остались позади… Я знал, что темными ночами мужики из банды нет-нет да пробирались к споим, и бабы пилили их, ругали… Вот так-то было дело… — И Григорий рассмеялся, хлопнул себя по колену и, раздеваясь, сказал: — А теперь давай спать!

Из скупых строк личного дела мы узнаем еще, что в 1924–1925 годах Григории Сыроежкин участвовал в подавлении контрреволюционного повстанчества в Чечне, в 1929 году командовал отрядом, боровшимся с бандами в Монголии и Ойротии, а в 1936-м участвовал в ликвидации в Ленинграде террористической и шпионско-фашистской организации, созданной германской разведкой. Бывал в Германии, Польше, Маньчжурии, Корее и некоторых других странах, имел много поощрений и боевых наград. Но все это уже утерянные звенья в цепи его героической жизни.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ НА ИСПАНСКОЙ ЗЕМЛЕ

Прошел месяц после возвращения с Балеарских островов. Мятежники продолжали стремительное наступление. Пала Барселона. Десятки тысяч людей бежали к границе Франции. Бесконечной вереницей двигались машины, повозки и толпы беженцев. Временами появлялась вражеская авиация и безнаказанно расстреливала бегущих. Трупы убитых лежали по краям дороги. Отряды республиканской армии прикрывали это бегство, спасая раненых и беженцев от жестокой мести фашистов.

Последнюю ночь на испанском земле мы провели в горном лесу на склонах Пиренеев. Запомнились мне мокрые черные стволы вековых пробковых дубов, плотный туман, застрявший меж деревьев, и в нем — расплывчатое пятно дымного костра. Казалось, нас окружала пустыня, а мир, наполненный людьми, оставался где-то далеко-далеко, за тысячи километров… В душе — щемящая тоска, грусть и печаль.

На рассвете группа из восьми человек, бойцов Мадридского отряда, оказавшихся в Каталонии, отходила по дороге на Льянос, к последнему пограничному городку Портбу, когда-то первому для меня на испанской земле. До него оставалось тридцать шесть километров.

Виктор и Таба шли последними. Они минировали мосты. Пока Виктор пристраивал заряд, Таба бил из ручного пулемета по марокканскому разъезду, который шел по пятам. Виктор поджигал бикфордов шнур от горящей сигары. «Готово!» — говорил он. Тогда они садились на велосипеды и мчались к следующему мостику.

А дождь все шел, нудный, холодный. Свирепый ветер дул с Пиренеев. Наступал вечер. Виктор стоял за скрученным стволом старой оливы. Он был простужен, приступы затяжного кашля заставляли его сгибаться чуть ли не вдвое. Когда проходил приступ, он тяжело дышал, закрывая глаза. Прядь спутанных мокрых волос опускалась с непокрытой головы на бледный морщинистый лоб. Отдышавшись, он присоединился к Табе, посылая пулю за пулей в маячивших на дороге всадников. На Табу, казалось, ничего не действовало — ни усталость, ни дождь, ни бессонные ночи. Ом сбросил наконец свой марокканский бурнус, ставший слишком тяжелым от дождя.