Испанский садовник

Кронин Арчибальд Джозеф

Поднимаясь по чисто вымытой сосновой лестнице, консул вдруг ощутил, как сильно он устал, какой тяжестью легли на его плечи эти последние месяцы. Он почувствовал себя постаревшим, сильно постаревшим; он ссутулился сильнее прежнего; в волосах, нуждающихся на затылке в стрижке, засверкала седина, а черты лица, более не подпираемые тяжелым мясистым подбородком, заострились. Сегодняшнее напряжение изгнало высокомерие из его глаз, измученное заботами лицо выражало смиренность. Впрочем, он чувствовал облегчение, находясь здесь, в этом затерянном порту, вверенном в его единоличное управление — без сомнения, Бэйли, которого он когда-то опорочил, оказал ему услугу, предложив перевести его, а на его место поставить Элвина Деккера. В Сан-Хорхе были сильно

настроены против него. Да и Николас, физически выздоровевший, разумеется, не смог бы сбросить печаль и апатию в среде, постоянно напоминающей о прошлом. Может быть, здесь, среди этих сверкающих северных снегов, так сильно отличающихся от выжженных иберийских пустошей, жизнь будет лучше для них обоих… по крайней мере, для Николаса… Для себя ему ничего не надо.

Да, мрачно подумал он — как никогда чувствуя себя гомеровским героем, битым и ломаным, но мужественно противостоящим ударам судьбы — отныне его амбиции должны быть принесены в жертву во благо сына. И он действительно находил утешение, предвкушая уготованные ему тяготы. Разрушенное здание его гордости все же не было уничтожено окончательно, и из благородных руин пророс изысканный цветок мученичества. Отныне он будет довольствоваться «легкой пробежкой»… навстречу «вечеру жизни» — эти выражения уже сейчас занимали прочное место в его речи, этакий пароль из грядущих дней. Даже мысль об утраченной рукописи о Мальбранше больше не возбуждала. С вызывающим жалость величием он уже видел себя новым Карлейлем [12] : труд его жизни уничтожен порочным слугой, но — в отличие от того, другого историка — обстоятельства его жизни, личная драма, поразившая его в самое сердце, не позволяли ему этот труд восстановить.

12

Томас Карлейль (Thomas Carlyle, 1795–1881) — британский писатель, публицист, историк и философ шотландского происхождения, автор многотомных исторических сочинений. Его рукопись о французской революции была сожжена нерадивой горничной, принявшей ее за мусор. Впоследствии Карлейль переписал эту книгу заново.

Мальчик уже лежал в кровати, глаза закрыты, одеяло натянуто до самого подбородка. В нем перемена была еще более заметна. Он сильно вырос. Худые ноги вытянулись, лицо утратило детскую плавность и обрело более мужественную форму — казалось, он приобрел твердость, утраченную его отцом. Жадно вглядываясь в его черты, консул снова подумал с внутренним вздохом: «Он растет».

— Ты не спишь, Николас?

— Нет, папа. — Мальчик не открыл глаза.

— Ну что ж, — помолчав, произнес консул. — Мы опять начинаем сначала. Город, вроде, неплохой. Надеюсь, он тебе понравится.

— По крайней мере, здесь нет сада.

— Нет, — тяжело повторил консул, словно это было избавлением для них обоих. — Сада нет.

Воцарилось молчание. Неужели сын никогда к нему не вернется? Сможет ли он забыть эти ужасные недели, когда Николас не желал его видеть, и, лежа отвернувшись, все его попытки сближения встречал тихо (и, разумеется, ненамеренно) бормоча: «Я тебя ненавижу»?

Даже когда первое потрясение от прискорбной смерти Хосе прошло, Николас продолжал молчать и сторониться его, проводя большую часть времени со стариком Педро или у Деккеров. Потом, к тайному ужасу Брэнда, он стал говорить о своей матери — задавал неприятные вопросы, попросил ее фотографию к себе в комнату, захотел узнать ее адрес и когда он сможет снова ее увидеть — заставляя консула страдать и смущая его покой все более настойчивыми просьбами.

Словно от внутреннего толчка, ставшего результатом долгих раздумий, Николас приподнялся, опершись локтем на подушку, и спросил:

— Папа, где я буду учиться в этом городе?

— Дорогой мой, — мягко ответил Брэнд, — я буду

учить тебя, как раньше.

— Нет, папа. Я хочу в школу.

Брэнд невольно вздрогнул.

— Николас…

— В школу, папа… Там я познакомлюсь с другими мальчиками, буду играть с ними во всякие игры… И может быть, мы даже подружимся.

— Хорошо… — не сразу ответил консул. — Мы это еще обсудим.

 Николас помолчал, потом, словно пересиливая себя, посмотрел на консула и глубоко вздохнул.

— Еще кое-что, папа. Я… Я получил письмо от мамы.

— Что?!

Вырвавшийся у Брэнда возглас заставил Николаса побледнеть, но, слегка запнувшись, он продолжал говорить:

— Ты же знаешь, что я ей написал? И еще… — собрав все свое мужество, он выпалил: — Я хочу ее видеть… Как можно скорее, папа…

От неожиданности Брэнд, не в силах вымолвить ни слова, уставился на сына. Не давая ему опомниться, Николас продолжал:

— Ведь она же моя мама! Я имею право быть с ней. И она имеет право быть со мной. Из этого порта в Америку ходят корабли — большие корабли — мы проплыли мимо одного из них сегодня. А я уже достаточно большой, чтобы ездить самому…

В груди консула, подобно змее, разворачивающейся, чтобы ужалить, начал набухать старый гнев, но быстро заглох в этой новой жалкой беззащитности. Облизнув пересохшие губы, он наконец-то смог вымолвить:

— Ты хочешь сказать, что она… — он заколебался, почти сдаваясь. — Что она… пригласила тебя к себе?

— Да, папа.

— И… на сколько времени? — Ему приходилось подбирать слова.

В брошенном из-под ресниц взгляде мальчика смешались грусть, триумф и несгибаемое упорство.

— Это зависит от тебя, папа, — спокойно и неожиданно тактично ответил он, — и от меня тоже, я полагаю. Но я обязательно должен увидеться с мамой, провести с ней некоторое время. Так будет правильно… для нас всех.

В приступе отчаяния Брэнд прижал к глазам дрожащие пальцы, словно отгоняя жуткое видение. Он и в самом деле подозревал о существовании переписки Николаса с матерью и втайне даже предчувствовал опасность их воссоединения. Тем не менее, внезапное подтверждение этого факта выбило его из колеи. Тупо, в каком-то оцепенении он спрашивал себя, как это могло случиться, как тот не удостоенный должного внимания момент, когда он нанял для работы в саду простого испанского парня, привел к такому невероятному результату. Марианна… его жена… воскресшая из мертвого и погребенного прошлого… разделить с ним… а может, даже украсть привязанность его сына…

Этого не может, не должно быть! Нет, нет, он не допустит! Но в этой подспудной борьбе, где на кон поставлена единственная оставшаяся ему радость, он не мог чистосердечно предсказать свою победу.

— Ты мне позволишь, правда, папа? — спросил Николас все тем же вкрадчивым, но с новым оттенком строгости, тоном. — Ты обещаешь всё устроить?

Не поднимая головы, стараясь сохранить твердость, консул пробормотал что-то неясное, могущее сойти как за отказ, так и за согласие.

И снова долгое молчание. Потом, выпрямившись и отогнав от себя видения, навеянные глубоким раздумьем, консул любовно положил влажную ладонь на руку сына.

— Николас, — произнес он с вернувшейся к нему высокопарностью. — Между нами многое произошло за последние несколько месяцев. И всё же, видит Бог, моя совесть чиста, а если в чём-то и есть моя вина, прошу меня простить. Только не позволяй простому несчастному случаю… или невольной ошибке… разрушить наши взаимные чувства. У нас по-прежнему есть будущее. Если мы захотим, то, я уверен, что однажды нам удастся вернуть… ту близость в мыслях и чувствах… которую я ценю больше всего на свете…

За этим печальным монологом снова последовало продолжительное молчание, а в темноте не завешенного окна тем временем вспыхивало и гасло полярное сияние — полет душ сквозь непроницаемые небеса. Тяжело вздохнув, консул нерешительно поднялся и покорно направился к двери, но вдруг остановился и — без особой, впрочем, надежды — обернулся.