Испанский смычок

Андромеда Романо-Лакс

Депрессии в принятом смысле у нее не наблюдалось, но она много ела: макароны, суп, корнеплоды — так же тупо, как корова. Если монахини просили, она шила и мыла полы, сушила и измельчала травы, чистила картошку. Она редко с кем общалась, так как говорить им было не о чем. Однажды ночью, когда выключили свет, женщина, спавшая на соседней кровати, шепотом спросила Авиву, как она назовет своего ребенка, но Авива даже не знала, что ей ответить. Монашки сами решат, какое имя ему дать, так же как и организуют усыновление. Она сделала вид, что спит.

Ежедневно девушкам предоставляли время для личных занятий, одни читали или гуляли по саду,

другие предпочитали молитву или отдых. Авиву не заботило, как использовать это время, лишь бы ее никто не беспокоил. Женщины со сроком беременности, как и у нее, больше пятого месяца, только и говорили что о шевелении плода. Одной оно напоминало лопающиеся прямо под кожей пузырьки. Другая сравнивала его со скользящей змей. Авива же не чувствовала ничего и подозревала, что все об этом догадываются и считают ее неудачницей. По крайней мере, ни одна из них не согласилась бы потерять ребенка на этой стадии беременности, ни тем более чтобы он родился мертвым, несмотря на то что им не разрешено будет оставить его себе.

Прошло еще две недели. Монахиня осмотрела Авиву и ничего не сказала. Сейчас у нее начинался последний триместр, плод продолжал расти, но по-прежнему не подавал признаков жизни. Может, ее ребенок уже мертв? Тошнота давно ушла, уступив место горечи разочарования и жгучему привкусу печали. В монастыре появились две новенькие с начальным сроком. Им вздумалось полюбоваться горами, и они решили вскарабкаться на монастырскую стену, Авива охотно присоединилась к ним — довольно сложная задача в их положении — с животами, прижатыми к монастырской стене. Они вернулись в ссадинах и царапинах, с содранной кожей на руках и ногах, с почерневшими локтями и коленями, и сестра Луиджия наказала каждую из них дневным одиночным заточением. И о чем они думали? Понимали, что могло случиться? А если бы упали?

В монастырь приходили все новые молодые женщины, другие его оставляли. Рыжая толстуха из Флоренции провела последний месяц, наслаждаясь своими невероятными размерами и положением «все уже знающей», пока у нее не начались схватки. Они начались в обед и продолжались до вечерни. Даже в церкви слышались ее стоны, доносившиеся из расположенного рядом лазарета. Монахини пытались сохранять невозмутимый вид, а девушки с широко открытыми глазами все прислушивались к завываниям, переходящим в крики, одни из них крестились, другие закрывали лицо руками, сдерживая нервное хихиканье.

Авива чувствовала себя неважно. От доносящихся возгласов у нее участился пульс, сильная боль пронзила живот. Она вдруг подумала, что пришел и ее черед, хотя монахини говорили, что с ней это случится не раньше чем через два месяца. От боли она раскачивалась взад-вперед, но унять ее было невозможно. Она решила идти туда, откуда доносились стоны и крики, — в лазарет. Завернув за угол, она напоролась взглядом на алое чудовище: две монашки держали за руки девушку, с ногами разведенными в стороны на всеобщее обозрение, и повсюду чаши, сверкающие серебром, будто совершалось ужасное, кровавое жертвоприношение.

Несмотря на боль, она быстрее, чем всегда, сумела вскарабкаться по лестнице в спальню. Автоматически, тысячи раз проделанным движением достала скрипку. В ее ушах все еще стоял страшный крик, и несколько тактов он сыграла, не слыша ничего вокруг, кроме диких воплей рожавшей женщины. Внезапно пелена раздирающих душу звуков развеялась, и она осознала, что не должна так играть, поскольку то, что она услышала, звучало ужасно.

Она подкрутила колок скрипки, услышала протестующий стон в области ее деревянной шейки, а вслед за ним и звук лопнувшей струны ля. Она пошарила в футляре и поняла, что запасных струн у нее нет. Бесполезно. Ну что ж, оставались еще три струны. И тут лопнула вторая. И в первый раз за последнее время Авива громко захохотала и беззвучно, губами направила послание самому Паганини: знаю, это ваш любимый трюк. Но на одной струне я не смогу. Оставьте хотя бы ми и соль.

Учитель приучил ее стоять во время исполнения, как балерина в первой позиции — «пятки вместе, носки врозь», но сейчас она отказалась от этой идеи, расставила распухшие ноги на ширину плеч и заняла неуклюжее положение, согнувшись в три погибели. Играя, она раскачивалась из стороны в сторону, чувствуя вес своего ребенка, угнездившегося глубоко в ее чреве. Скрипка звучала не громче криков, все еще доносившихся из лазарета, но она уже отвлекала от них, став точкой притяжения всего ее внимания. В какой-то миг крик внизу прекратился, но Авива не остановилась и играла даже тогда, когда примерно через час колокольчик в руках монашки стал призывать девушек собраться, чтобы они узнали плохую новость. Флорентийка чувствовала себя нормально, но ребенок умер. Никто не хотел оказаться на ее месте, и каждая девушка понимала, что таинственная рука Провидения где-то близко, и не могла чувствовать себя в абсолютной безопасности.

Авива не переживала, что не поспешила присоединиться к ним тогда или на следующей службе в церкви: к чему торопиться, плохие новости не стоят того. Сейчас ее будто пригвоздили к полу, именно пригвоздили, каким-то железным прутом, что вызвал в ее теле пронзительную боль, и в то же время дал ей возможность покачиваться. Исполняя сонату Вивальди вот уже два часа, она вдруг уловила первые движения ребенка внутри себя, не в глубине живота, а выше, под правым ребром. Бросив взгляд вниз, увидела, как ткань джемпера шевельнулась, на его поверхности обозначилось, должно быть, колено или локоть, после чего последовало более глубокое, неопределяемое, воздушное движение, ровное и непредсказуемое, словно кубик льда перекатывался в стакане.

— Вивальди разбудил тебя, — прошептала она. — Я рада.

С этого момента она играла ежедневно. Одна из ее соседок возмущалась, что Авива использует мансарду в их личное время, не давая им отдыхать, но другим музыка нравилась, да и сестра Луиджия была не против и иногда сама поднималась по лестнице, чтобы послушать. Одна монахиня привезла из города новые струны. Это было очень кстати. Признание слушательниц для Авивы ничего не значило: она предпочла бы играть для себя одной. Не то чтобы одной, она-то знала, для кого играет. И он шевелился в эти мгновения: неожиданный толчок или потягивание, перехватывавшие дыхание, и юркое смещение, которое, вероятно, возвращало его в исходное положение.

Недели за две до предполагаемого срока родов девушка с соседней кровати снова прошептала ей:

— Я собираюсь дать имя своему, и буду настаивать.

— Против правил, — зевнула Авива.

— Я уже выбрала имя и мальчику, и девочке, хотя уверена, что рожу дочку. Я не буду тужиться, пока они не пообещают записать выбранное мной имя в документах. Сестры согласятся.

— Не будешь что? — рассмеялась Авива в подушку. — Да ты будешь умирать от желания тужиться. Это все равно что в туалет захотеть, так говорила Елена.