Испанский смычок
Шрифт:
— Нет. Я говорю, что Авива страдает, — с ней нет рядом ее ребенка.
— Ее ребенка, — повторил он за мной и замолчал, вся шутливость его тона тут же испарилась. Даже не глядя в его сторону, я отчетливо представлял, как опустились его плечи и потяжелели от горечи веки.
В ту ночь я поведал ему все, что Авива доверила мне в прибрежном кафе: об учителе музыки и могиле Паганини, о том, как ее, беременную, оставили в монастыре. Он был поражен этой историей, но еще больше тем, что я не рассказал ему этого раньше.
—
— Я думаю, жив.
— Тогда где же он?
— Не знаю.
— А она?
— То, как она мне рассказала про это…
— А дальше? Что дальше? — продолжал выспрашивать он, не понимая, как это я не настоял, чтобы Авива рассказала мне обо всем. — Это не может быть более личным, чем то, что она тебе уже рассказала. Боже мой! Фелю, ты — задница.
— Я волновался за нее.
— Ты волновался за себя. Тебе не нужны проблемы. Нравится играть роль священника, отца-исповедника: кто-то шепчет в его чопорное непорочное ухо, а он слушает сколько угодно, тем более что после этого не надо ничего делать…
— Меня вряд ли можно считать религиозным человеком…
— А я и не говорю о религии, я говорю о твоей заносчивости, ты считаешь, что вправе каждому указывать его место.
— Это неправда.
— Последнее, чего я жду от тебя и кое-кого еще, — это сочувствие. — Он остановился и провел рукой по волосам. — Ты помнишь эту статью — «Загадочная женщина»? Их станет еще больше, подобных статей. Мы должны знать об Авиве больше, чем какой-нибудь злобный журналист.
На следующее утро я постучался в дверь номера Аль-Серраса, но ответа так и не дождался. Пошел в репетиционный зал, Авивы там тоже не оказалось. Я уселся в заднем ряду, все больше упревая в своем пальто, и слушал фальцетто юных хористов, раздражающее с каждым рефреном: «Важно знать, когда говорить „да“. Многие говорят „да“, а согласия нет».
Где-то через час торопливо появилась Авива, с растрепанными волосами, сзади на одном из чулок спустившаяся петля. Она прошла мимо меня, нахмурившись, наполовину спрятав лицо в воротник пальто, но я заметил под ее глазами потекшую тушь. Ее встретил помощник Вайля, взял пальто и проводил за кулисы. Когда она оттуда вышла, ее лицо было посвежевшим, но слегка покрасневшим, вероятно, его сильно терли.
Я ждал еще час, в горле пересохло. Когда репетиция закончилась, Авива извинилась перед Вайлем и медленно направилась в темноту зала, туда, где сидел я.
— Мы с Хусто ночью… — начала она, не глядя на меня.
Мои наихудшие опасения подтвердились. За одну ночь стремительной страсти Аль-Серрас опередил мои долгие месяцы сомнений. Увидев мое выражение лица, Авива воскликнула:
— Это не то, что ты думаешь, Фелю! Мы спорили. — Она заплакала, слезы скатывались с ее покрасневшего носа на меховой воротник пальто. — Не сердись, ну почему вы
Ком застрял у меня в горле, я откашлялся, стараясь сохранять самообладание:
— А почему он-то сердился? — Удары пульса барабанили у меня в ушах, а еще звучал голос, какой-то скованный, такой бывает у людей, долгое время живших в одиночестве и не разговаривавших совсем. Это был мой собственный голос.
— Он рассердился, потому что я не рассказала ему всего. — Она прижалась ко мне, ее влажная щека коснулась моей, край мягкого воротника оказался прямо у моих глаз. Объятие помогло мне скрыть от нее чувство облегчения.
— Он уже знает о твоем учителе и ребенке, я рассказал ему.
— Тогда все становится понятным, — резко заметила она, и уже более мягким голосом добавила: — Собственно, это не его дело.
— Конечно, не его.
— Он решил давать мне советы, а я этого не выношу. Не люблю, когда мне задают вопросы. У меня есть цель, и больше ничего. Если он посмеется над ней, я думаю, что мы поссоримся.
— Конечно.
Она отстранилась от меня и вытерла мокрое лицо ладонью.
— Хусто считает, что одно «да» означает «да» для всех случаев жизни.
Я чувствовал, как снова тоска сковывает мое сердце.
— Он привык получать все, что захочет, ты же знаешь.
Я взял ее руки в свои. Я увидел, как расширяются ее глаза, когда она пыталась высвободиться из моих рук.
— Прошу тебя, никогда больше не говори мне, что ты и Хусто…
— Хорошо, — прервала она меня, — но сначала…
— Не надо, я не хочу этого слышать. — Я с трудом сглотнул, так как глухая боль пронзила мою грудь.
— Ты слишком близко принимаешь это к сердцу. Мы ничего не делали. Мы разговаривали — онразговаривал. С собственным стаканом, к концу. Ты слышишь меня? — спросила она, заметив, как я прижимаю к сердцу сильно сжатый кулак.
Я закрыл глаза.
— Вы разные, Фелю. У тебя есть принципы, и ты не оттолкнешь меня.
— Поклянись, что вы с Хусто не любовники.
Она вырвала свою руку из моей:
— И это все, что тебя трогает?
— На данный момент — да.
Она поправила рукой волосы.
— Прекрасно. Что ж, я даю тебе честное слово.
Сидя с поникшей головой, я чувствовал себя так, будто только что отыграл двойной концерт. Самый тяжелый в жизни.
Я провел в Берлине все лето. В один из дней пришло письмо от Аль-Серраса, судя по почтовому штемпелю, из Малаги. Он просил меня передать Авиве, что он не сердится, а просто беспокоится о ней. И что он надеется на наше совместное турне следующим летом. Я тут же написал ему, что ничего с нашим трио не случилось и мы будем вместе, как и планировали. За то время, что они не виделись, считал я, что бы между ними ни произошло, оно обязательно забудется.