Испанский смычок
Шрифт:
— Наш план не сработает. Они нас подозревают. Теперь с нас глаз не спустят.
— Черт побери, Фелю! — неожиданно сказал Аль-Серрас. — Ты должен выступить! Геббельс и компания будут так довольны, что выпустят нас из этой коробки. Начнут тебя фотографировать, поднимать тосты в твою честь и не заметят, как мы с Авивой исчезнем.
— Вы собираетесь бежать средь бела дня? — поразился я.
— Не думаю, что у нас будет другой шанс, — прошептала Авива.
Они смотрели на меня. Никто из нас не оценил по достоинству значения этого дня. Никто не думал о том, что
Они ждали, что я отвечу. Я повторил то, что говорил Аль-Серрасу в Марселе. Авива слегка качнула головой, когда я подтвердил свою позицию. Аль-Серрас шумно дышал. Но я не собирался сдаваться. Это был мой выбор. Или моя ошибка.
Снова вошел Крайслер:
— Четырнадцать сорок. Ваш вождь слишком запаздывает. Ситуация изменилась.
— Он не мой вождь, — пробормотал Аль-Серрас.
— Все изменилось! — закричал Крайслер и ударил кулаком по стене.
Мы вздрогнули.
— Доктор Геббельс просит вас сделать следующее. Маэстро Аль-Серрас выходит первым и играет на фортепиано. Аплодисменты, фотографы. Затем он медленно покидает платформу. Выходит маэстро Авива со скрипкой. Она играет, уходит. Наконец появляется маэстро Деларго и пожимает руки присутствующим. Аплодисменты, фотографы. Спешить не следует. Как только прибудет генералиссимус Франко, с музыкальной программой будет покончено. Вы встретитесь с доктором Геббельсом, и каждый сможет отправиться домой.
— Домой? — не поверила Авива.
— В отель. Под охраной. Некоторое время никому не будет позволено выходить на улицу.
Каморка без окон, в которой мы находились, была служебным кабинетом: стол, пишущая машинка, три стула. Плакаты на стене — виноградники в Бордо, пляж в Сан-Себастьяне, римский мост в итальянской сельской местности, белые ветряные мельницы Кастильи.
— Я не выйду, — проговорила Авива.
Мы были одни. Крайслер дал нам последнюю возможность побыть одним. Затем из громкоговорителя донеслось имя Аль-Серраса, и он ушел на платформу. Даже сквозь закрытую дверь мы слышали, как он играл: сначала романтическую пьесу Агустина Барриоса Мангоре, полную непринужденных аккордов, прерываемых резкими, как удар молнии, звуками, напоминавшими звон гитарной струны.
— Надеюсь, они оценят то, что слышат, — сказал я. — Он играет великолепно.
— Я не смогу, — шепотом повторила Авива.
Вторая пьеса была такой же мелодичной и виртуозной. В ней явно слышались южные мотивы, но впервые за десятки лет я не смог определить автора. От нее веяло жаркими ночами и испанскими женщинами, стоящими на балконе с цветами в волосах.
— Он оправдывает их затраты, — сказал я.
— О боже. — Авива неожиданно схватилась за живот. — Он забыл. Оставил в гостиничном номере.
— Что?
— Деньги, для капитана судна. Он хочет
Инстинктивно я полез в пальто за бумажником.
— Нет, — сказала она. — У него там много денег. Восемьсот долларов.
— Где он их взял?
— У Фрая. Продал ему свои сочинения. Фрай сказал, что готов ссудить ему эти деньги, но Хусто настоял на том, чтобы он их купил. И добился от Фрая обещания, что они будут опубликованы в Америке. Его не волнует авторское право или гонорар, он просто хочет, чтобы его сочинения были опубликованы, независимо от того, что случится.
Я не мог признаться ей в том, что сделал.
Сказал только, чтобы она не беспокоилась о деньгах. Я дам ей кое-что, чтобы нанять лодку. Нечто маленькое, чтобы легко было спрятать в кулаке. Нечто такое, что стоит гораздо больше восьмисот долларов. Мне больше не требовалось добиваться благосклонности королевы Эны. Я переживу этот день. Аль-Серрас играл для Гитлера, а я нет. И не буду. Пусть меня фотографируют с ним на платформе. Я буду без виолончели, без дирижерской палочки — просто заложник. Моя репутация останется незапятнанной.
Я вставил ноготь большого пальца в колодку смычка, нажал, и драгоценный камень выпал мне в ладонь — голубой, сверкающий, но такой маленький. Почему-то мне казалось, что он больше. Неужели он что-то весит?
— Меня могут обыскать, — сказала она.
— Не бойся, не обыщут. — Я уложил смычок назад в футляр.
— Может, мне его проглотить?
— Не надо. Еще поранишься. Просто спрячь куда-нибудь.
— Я не могу.
— Держи крепче, не урони.
Ее плечи опустились:
— Фелю, я не могу бросить его!
И тогда я сказал ей про сына. Приходилось действовать быстро. И говорить все как есть. Я не обладал талантом Аль-Серраса изобретать увертки.
— Откуда ты знаешь? — Она заплакала. — Это Фрай? Он тебе сказал?
Мы услышали, как объявили ее имя. В дверь постучал Крайслер. Я сказал, что хочу пойти вместе с ней, послушать ее игру. Замечательно, одобрил он. Аль-Серрас тоже намерен слушать ее из помещения за оркестром. Крайслер пошел с нами, прихватив мою виолончель и футляр со смычком.
На платформе Аль-Серраса не было. За последним рядом складных стульев виднелась открытая дверь. Вдали синела гавань с парусными лодками на волнах, с точностью метронома покачивающими мачтами из стороны в сторону. Охраны там не было. Она передвинулась ближе к музыкальной арене, образовав кордон вокруг Гитлера, стоявшего в дверях вагона. Вторая линия охраны расположилась вдоль железнодорожных путей, ожидая появления поезда Франко.
Авива прошла к свободному пространству между путями и временной сценой. Она безнадежно посмотрела на рояль, возле которого никого не было. Затем расставила ноги, профилем повернувшись к фюреру. Скрипка свисала с ее левой руки и казалась невероятно тяжелой. Я вдруг вспомнил, что в детстве, когда играл на этом инструменте, всегда огорчался, до чего трудно прижимать его к подбородку.