Испанский смычок
Шрифт:
Четыре года? Этого хватит, чтобы он снова забыл мое имя? Он и сам еще достаточно молод, будущее через четыре года ему должно казаться довольно далеким. Лучше бы он исчез из дворца и я бы помнил его пьяным с плевком на ботинке, моим должником за выпивку. Он же оставляет вместо себя божественные звуки своей игры: точно звон бронзовых колоколов, взрывающийся аккордами падающей воды.
Несостоявшийся дуэт с Исабель не сказался на денежном содержании, которое я получал от королевы-матери, но она почти потеряла интерес ко мне. И граф, похоже, изменил ко мне отношение. Может, Исабель рассказала ему кое-что, а может, у него самого возникли подозрения. Или он был просто зол на меня за то, что я его подвел.
Но не теми карами, которым подвергал меня Альберто, — строгой дисциплиной или, напротив, полной свободой; любое из них способствовало развитию таланта. Граф прибег к наказанию через унижение, чреватое разрушением. Он решил избавить меня от моего собственного музыкального стиля, другими словами, от меня самого.
По его мнению, концерт для королевы-матери только подтвердил то, что он неустанно твердил нам с Исабель: мне действительно необходимо коррекционное обучение, подход, который можно назвать «назад к основам». Сдирать все неочищенное. Он вернул меня к гаммам, простым упражнениям — что было довольно разумно, если бы он без конца не прерывал меня, обычно посреди такта. В моем мозгу продолжала звучать нота, а граф выкрикивал указания: движение смычка выше на струне, ниже, смычок вверх, смычок вниз. Я начинал делать, что он велел, а он выдавал иные указания, снова находя ошибки. Я чувствовал себя объектом эксперимента, целью которого было сделать меня заикой, но заикался не мой язык, а мой смычок. Мою правую кисть начинало дергать и сводить, как только я видел выставленную вперед руку графа.
Кроме того, была ведь и левая рука, которой я позволял свободно двигаться вверх и вниз по грифу. Но граф считал, что рука должна находиться в фиксированном положении на шейке виолончели, а использовать следует, где это возможно, пальцы, максимально растягивая большой и мизинец: к концу дня моя рука точно побывала на дыбе палача. Я думал о Шумане с его непианистичными пальцами: растягивая руки, он в итоге испортил их, что и загубило его концертную карьеру.
Когда граф бывал особенно недоволен моей игрой, он прилагал немалые усилия, чтобы хоть как-то рассмотреть меня; сгибаясь, приближал лицо к моим ладоням, и его почти невидящие глаза оказывались на уровне большого пальца моей левой руки; ощупывая глазами, он нависал надо мной подобно древнему скрюченному магу. Это было много хуже, чем его прикосновения. Мне казалось, он заглянул мне в душу и увидел то, чего не видели другие, обнаружил там источник моей неспособности и неудовлетворенности, распознал основной элемент моего характера. Я сидел не шевелясь, желая одного, чтобы он нашел во мне что-то хорошее и обещающее и вернул свое доброе отношение ко мне.
Так продолжалось всю осень. Я постепенно падал духом, однако не осмеливался демонстрировать свое недовольство. Приближалась новая беда. Во дворце царила тишина, граничащая с меланхолией, которая усиливалась по мере роста живота королевы Эны. Ходили слухи, что она чувствует себя хуже, чем когда-либо, почти ничего не ест, судачили, что она не должна была снова зачать так скоро.
Наступила зима. Так холодно не было никогда. Ветер носился по равнинам Ламанчи, вниз по узкой речной долине и вверх по отвесной скале к дворцу, вихрем окутывая все вокруг. Ночью отовсюду слышался вибрирующий глухой шелест, похожий на трение валька о стиральную доску — так ветер бился о стены дворца и натирал песком бесчисленные ребра греко-римских колонн. Великолепный фасад и отсутствие комфорта!
Я увидел королеву, когда ее вели под руки по мраморному вестибюлю главной галереи, располагавшейся между личными апартаментами их величеств. Она дрожала. Ее маленький живот, не совсем прикрытый развевающимся халатом, также дрожал. Светлые голубые глаза были холодны
Вскоре после этого дворец заполонили рабочие, они стучали молотками во время моих занятий на виолончели — дополнительные помехи, усиливавшие мою нервозность.
— Для тепла, — шептались слуги. Центральное отопление. Королева приняла твердое решение. Выросшая в угрюмой Англии, она отказалась от идеи замерзнуть до смерти в так называемой солнечной Испании.
Но тепла и весны было недостаточно для того, чтобы уменьшить ее опасения. Ее дядя, король Англии Эдуард VII, простудился а один из дождливых дней и через несколько дней умер от пневмонии. Прошло всего девять лет со смерти его матери королевы Виктории. Ушла старая гвардия, и власть перешла к их детям и внукам. Похоже, миром стали править мужчины с детскими лицами. А что они могут?
На похороны в Англию прибыли главы государств со всей Европы: король Норвегии Хаакон VII, король Болгарии Фердинанд, король Португалии Мануэль II, кайзер Германии Вильгельм II, король Швеции Густав V, король Бельгии Альберт и король Дании Фредерик VII. Медали, сабли, украшенные вышивкой обшлага, высокие, до колена, и отполированные до блеска сапоги. Газеты опубликовали фотографии с королевских похорон: король Испании Альфонсо сидит в первом ряду рядом с новым английским монархом, королем Георгом V. На вопрос Георга о состоянии своей кузины Альфонсо ответил, что она здорова и передает свои извинения за то, что не смогла приехать. Это не было правдой. Она хотела приехать, но со здоровьем у нее было далеко не ладно. Ребенок едва шевелился.
Погода к тому же не обещала ничего хорошего. Народ во всем винил комету Галлея, этакую полоску в ночном небе, еще одно грозное предзнаменование. Позднее, когда силы Альфонсо ослабнут, а паранойя усилится, он обвинит во всем месяц май. Именно в мае он и его невеста чуть не были убиты. («Но и месяц, когда мы поженились, — напоминала ему Эна, — тоже май».) В мае их первенец Альфонсито едва не умер от кровотечения во время обрезания. («Но это был и месяц его рождения, и он жив», — говорила она ему один на один, так как никогда не осмеливалась поправлять его на людях.)
В один из неизвестных дней месяца королевское дитя умерло внутри Эны. Королевские врачи отказались оперировать королеву, так как боялись повредить ее репродуктивные органы, а значит, и само будущее монархии. Она должна была ждать, ни на что не жалуясь, пока мертвый ребенок не родится естественным путем. Дворец затаил дыхание. Уроки музыки и учебные занятия были отложены на неделю. Я столкнулся с Исабель, когда та выходила из часовни в главной галерее рядом с помещениями королевы-матери, и она положила руку мне на плечо. Я был прощен, или, как минимум, забыт в тот печальный миг, который дал ей и другим скучающим придворным возможность посудачить. «Разве это не ужасно?» — Она коснулась меня губами и удалилась. Все ждали. Все молились.
Он родился 20 мая. Мертворожденный мальчик.
— Никакого вибрато, — сказал граф.
Графу удалось вынудить меня изменить позицию левой руки и прекратить эксперименты со смычком.
Хуже всего то, что временами он оказывался прав. Подчиняясь, я подчистил интонацию, это правда. Я сумел найти лучшее положение для смычка относительно кобылки — угол, под которым он пересекает струну. Граф замечал вещи, которых не видел Альберто, например, положение моего большого пальца, закрепленного за шейкой виолончели. Он не всегда был прав. Но был прав слишком часто. К тому же я сомневался в его искренности. Похоже, Исабель простила меня, а он нет. Будет ли конец моему наказанию?