Испанский смычок
Шрифт:
— Извините, я не очень хорошо говорю по-английски.
— Гораздо лучше, чем я. А какой ваш родной язык?
— По-испански я не говорю, — ушла она от ответа.
— А по-французски? — вмешался в разговор Аль-Серрас.
— Очень плохо, — сказала она. — А как у вас с немецким?
— Мы готовы говорить с вами на любом языке, — заявил я, и Аль-Серрас широко открыл глаза.
— Мы возвращаемся домой, в Испанию, — уточнил он, спасая ее от моих расспросов. — А вы?
Она снова обхватила себя руками, прислонилась левой щекой к
— Ну ты молодец, — проворчал я.
Он покачал своей волосатой головой и поднял ладони:
— При чем тут я? Это ты ей нагрубил.
Кое-что мне удалось прояснить с помощью почитательниц Бетховена. С этими двумя пожилыми дамами я познакомился во время прогулок по палубе второго класса, и у нас уже состоялось несколько бесед на тему «новой музыки», как называла одна из них все, что было написано после 1820 года, даты рождения ее матери. Дамы сообщили мне, что эта девушка была родом из Северной Италии. Они не смогли произнести ее фамилию («В ней почти два десятка звуков»), но звали ее Авива. Они точно знали, что у нее была долговременная виза в США и приглашение в Филармонический оркестр Нью-Йорка. Однако, едва прибыв в Нью-Йорк, она тут же решила вернуться обратно и зарезервировала каюту на том же пароходе.
— Вы полагаете, что это страх перед сценой? — спросила меня темноволосая женщина, любительница раннего Бетховена.
— Не думаю, — ответил я. — Если ей предложили работу за рубежом, значит, у нее был серьезный опыт выступлений в Италии.
— Конечно, — сказала вторая матрона. — Я думаю, это что-то личное. Возможно, любовь.
— Кстати, кожа у нее на пальце ровная, — добавила темноволосая. Увидев удивление на моем лице, пояснила: — Она давно не носит на нем кольца.
— А может, никогда и не носила, — поддакнула ее подруга.
Чуть позже появился Аль-Серрас с жалобами на соседа по столику, который весь обед оплакивал свои пропавшие миллиарды.
— Они называют его «черным вторником», — ворчал он. — Сначала «черный четверг», теперь «черный вторник». Вся неделя — сплошной мерзкий синяк.
— Что ты думаешь о концерте?
— Еще одном?
— Ну да. Втроем.
Капитан выделил нам небольшой зал, чтобы мы могли прослушать Авиву. Она пришла со скрипкой, но не торопилась вынимать ее из футляра. Аль-Серрас всячески подбадривал ее, так же как подбадривал меня, когда мы впервые играли вместе во дворце в Париже. В такие моменты, отвлекаясь от тревоги за будущее, забывая про свой неуемный аппетит и необходимость самоутверждаться, он бывал великолепен.
Мы дружно уговаривали Авиву, но она не поддавалась.
— Ведь это огромный шанс для вас, — отчаявшись, сказал я ей. — Неужели вы этого не понимаете?
— Я знаю, насколько вы известны, — кивнула она.
— Не спорьте с ним, — вступил Аль-Серрас. — Это бесполезно. Сделайте это для меня.
— Я подумаю, — сказала она.
—
Я хотел, чтобы она играла с нами, но не хотел, чтобы он упрашивал ее.
— Не спешите, мисс…
— Да-да, подумайте над нашим предложением, — опять влез Аль-Серрас.
Она кивнула и повернулась уходить. Аль-Серрас подмигнул мне и принялся перелистывать разложенные на крышке рояля ноты.
— Аи revoir, —попрощался он с Авивой. — Встретимся позже, на палубе. Будьте любезны, закройте за собой дверь. — Затем обратился ко мне: — Слушай, Фелю, не взглянешь сюда? — Он извлек из пачки нот листок: — Что-то никак не могу уловить нужный ритм.
За все годы нашего знакомства Аль-Серрас никогда не обращался ко мне за советом. Обычно он играл не по нотам, а по памяти.
— Вот это место… — И его пальцы запорхали по клавишам.
— Что это?
— Форе, до минор, — ответил он, не прекращая играть.
— А где моя партия?
— На рояле.
— Что ж ты раньше молчал?
Вместо ответа Аль-Серрас крикнул через плечо:
— Помолчи! Лучше послушай, как я его усовершенствовал.
Я понял, что он говорит это для Авивы, которая задержалась на пороге.
Он превзошел самого себя. Окунулся в тревожное начало Форе с полной уверенностью в себе. Его пальцы оживляли колокольный звон, подобно носу корабля разрезали волну и посылали тревожные сигналы в темное морское пространство. Взволнованная музыка молила о чем-то недоступном. Пораженный его исполнением, я занял свое место и заиграл свою партию. Виолончель принесла облегчение — более медленная и спокойная мелодия уверенно повела корабль навстречу ветрам.
Мы сыграли две первые части и подошли к третьей. Магия музыки Форе так захватила меня, что я не заметил, как Авива вернулась в комнату и вынула скрипку из футляра. Она присоединилась к нам как раз в тот момент, когда голос скрипки соединяется с голосом виолончели и поднимается ввысь, раскалывая тьму. Она без труда вела меня, добавляла дерзкие штрихи, наполнявшие пьесу жизнью. И вдруг как будто испугалась, что забралась слишком высоко: у нее закружилась голова, и она спустилась с небес на землю. Технически она играла совершенно, ни один критик не придрался бы к ее исполнению, но я чувствовал, что она вернулась к какому-то пределу, который установила себе сама.
Тем не менее, когда мы закончили, она выглядела довольной. Мы с трудом переводили дух — исполнение незнакомой пьесы всегда выматывает физически. Авива засмеялась:
— Надеюсь, в следующий раз вы дадите мне настроиться!
— Вот именно! В следующий раз! — воскликнул Аль-Серрас — Именно эти слова я и хотел услышать. Вы уже играли это прежде, не так ли?
Только тут до меня дошло, что Авива не смотрела в ноты.
— Два года назад, — ответила она.
— Я не знал этого произведения, — признался я. — Когда оно было написано?