Испанский сон

Аксельруд Феликс Павлович

— Батюшка, — тревожно спросила она, присев перед Ним и глядя на Него снизу вверх, как бывало давным-давно, — Ты не кричал? Не звал никого на помощь?

Он развел руками.

— От кого ждать помощи? Все враги же кругом…

— Не выходил в коридор? Свет не включал?

— Дочь, — мягко сказал Он, — успокойся…

Она послушно успокоилась, вернулась на свое место, виновато и благодарно потерлась щекой о Его грудь, прикрытую белой больничной рубахой — спасибо, Батюшка… прости, что так глупо расклеилась, оставила Тебя одного… спасибо, что остался спокоен, и прости за мой страх…

— Что случилось? — спросил Отец. —

Почему ночь? Где мы?

— Ах, Батюшка…

Как хотелось поведать о том, что будет! Но нельзя. Да, сейчас Он такой, как и раньше… или почти такой — слава Царю, они еще не смогли, не успели еще искалечить светлый разум Его — но завтра, в последний день, в выходной, какая-нибудь Валюшка ошибочно, с похмелюги, еще вкатит Ему что-нибудь не то… дозу не ту… и Он может сказать… проговориться… Жаль. Нельзя. Завтра, завтра.

— Не спрашивай, Батюшка. Мы вдвоем, видишь? И сюда не скоро придут. Тебе хорошо со мной?

Он вздохнул.

— Я уж думал… никогда…

Она заплакала.

— А почему ни разу не сказал на свидании?

— Не хотел, наверно, смущать тебя…

— Мы справимся, Батюшка. Все будет хорошо, я же Тебе обещала — помнишь? Только люби меня.

— Я люблю тебя.

— Люби меня как всегда… как раньше…

Он коснулся пальцем ее слезы, и она схватила Его палец, покрыла ладонь поцелуями, добралась до запястья… и выше… Ее счастье было заслуженным. Исчезли койки, одежды, закрашенное окно… исчез лекарственный запах… снова они одни, снова Он, снова Царь, снова бесценная, бесконечная ласка.

— Только Ты для меня… и я для Тебя…

— …вдвоем в целом свете…

Три часа, думала она, скоро три часа… Десять месяцев, триста дней — вот что у них отняли.. Триста дней свободы Его, триста дней их милого, укромного жития. Триста сладких часов. Не три, а триста.

Дай-то Царь!

Получив из заветного источника заряд любви к жизни, бережно храня в себе ощущения новых ласк, она встала с койки другим человеком. Хорошая комната! умывальник и шкаф — что еще надо? Она обмыла Его и себя; обтерла Его и себя; одела Его и себя. В назначенный час они мирно сидели на койке, молча, соприкасаясь лишь пальцами. Уже шел день понедельник; Этот шел по коридору, и не шли на ум грустные мысли, что времени мало и что сладкий час бы продлить. Ведь Отцу пора отдыхать; завтра… вернее, сегодня — даже не верится — сегодня на поезд… вечером на поезд, этимвечером на поезд, а Он давно не ходил далеко и быстро, должен как следует отдохнуть… да и у нее куча дел — проверить работу Этого, договориться на завтра — на сегодня, Царь! — и выбраться затемно, поймать такси… самой отоспаться… последние вещи забрать…

Этот постучал в дверь.

Начался решающий этап операции.

* * *

Через пятнадцать часов, когда настал этотвечер, они с медбратом сидели в его очкуре и допивали остатки недопитого накануне. Все продолжало быть в кайф. Сладкий час добавил ей сил, и весь день она провела лучшим образом, не дергалась, не ошибалась… даже когда, покидая пустую квартиру Корнея, занесла было руку с ключами над щелью почтового ящика — Царь в последний момент сподобил одуматься и сжать ключи в кулаке. Ведь Корней через час может быть уже здесь; ключи… чемодан… уж не Корнея учить причинно-следственной связи. Конечно, Корней есть Корней… вряд ли он бы

стал их преследовать… но береженого Царь бережет. Она отправит ему ключи с одного из московских вокзалов… без обратного адреса… вложит записку, чтоб лихом не поминал… а потом, как-нибудь, может, пошлет письмо… позвонит… или даже заскочит, как поедет выписываться…

Да, все было сделано днем хорошо, ничего не забыто; в общежитии знали об ее предстоящем отсутствии; она написала соответствующее заявление и попросила передать его в учебную часть; даже уложенные чемоданы, чтоб не создавать хлопот, были уже перевезены на вокзал и уложены в автоматическую камеру хранения. И теперь, в ожидании назначенного времени, Марина и ее верный пособник сидели в кладовке и лениво перебрасывались малозначительными словами, как хоккеисты в раздевалке, в перерыве перед последним периодом почти уже выигранного матча.

— А рассказала бы ты о себе, — попросил неожиданно Этот. — Напоследок. Хоть чуть-чуть… А то как же — все обо мне да обо мне.

Она, слегка пьяненькая, усмехнулась.

— Это твоя идея была — рассказывать…

— Значит, не будешь?

Он понурился. Потом опять вскинул голову — с некой обидой, с вызовом даже.

— Ну конечно… Ты хорошая — я плохой… Ты меня, небось, только из-за дела и слушала…

Она испытала легкую неловкость.

— Слушай, — мягко сказала она и положила руку ему на колено, — так нормально все складывалось до сих пор… Ну зачем это портить? Расстанемся как друзья!

— А может, я не такой и плохой… Может…

Он закурил.

— Я, конечно, не знаю, что ты обо мне думаешь… Может, ты только делала вид, что слушала и вроде как понимала, а на самом деле думала — и всегда будешь думать — псих, чудовище?

— Нет, — сказала она.

— Верю… хотел бы верить… но, — он сокрушенно пожал плечами, — этого мне никогда не узнать… Еще одна тайна жизни, — он кривовато улыбнулся. — До сих пор две тайны было передо мной: трахалась ли Оля с кем-то, кроме меня — это раз, а если нет, то почему она тогда покраснела. Это два. Обе тайны про Олю. А теперь еще и третья, про тебя — что ты обо мне думаешь.

— Это так важно?

— Для меня — да.

— Ничего плохого я о тебе не думаю.

Он вздохнул.

— Знаешь… даже если ты и думаешь плохо — как же, глумился… пациенток топтал… то я тебе на это скажу вот что. Напоследочек. Все наши препараты, все назначения — полная х--ня. Никого они тут не вылечили и не вылечат никогда, а если кому-то и лучше стало, то еще неизвестно, что бы без такого лечения. Может, мой член для этих баб полезней цистерны дроперидола. От них-то, конечно, в койке можно было ожидать всякого, но я — сам по себе — драл их как самых обычных баб, таких же, как…

Он смешался.

— Как я, — подсказала она, — ну, если бы…

— В общем, да. Ты меня понимаешь. Драл их, короче, просто как мужик… проявляя к ним, может, больше человечности, чем вся наша здравоохрана…

Он помолчал и сказал с еще большим вызовом:

— Какой-нибудь очень культурный доктор Фрейд, небось, задал бы мне каверзный вопросик: «А ты, Вася, самих этих бедных женщин спросил? Разве это человечно — топтать беззащитных и, может, даже не понимающих, что происходит? Разве это, Васятка, не преступление против личности?» И вижу я по твоему лицу, что и ты сама… из женской солидарности, что ли… тоже не прочь бы задать мне такой вопрос…