Испанский сон

Аксельруд Феликс Павлович

В баре, где они отмечали ее звонок, Он признался, что думал о ней все это время, с самого дня Его выписки. Он позвонил ей в следующую же смену, но она отказала Ему, и Он с горя запил.

— Я прогнал всех друзей, — сказал Он, — всех утешителей… Девок тоже прогнал…

— Кстати, — спросила она, — где Твоя жена?

— Далеко.

— Как понять — далеко?

Он вздохнул.

— На исследовательской станции. В Антарктиде.

— Брось!

— Серьезно. Она крупный ученый…

Она видела, что Он врет, и опечалилась. Он тоже увидел. Замялся, смешался, выпил рюмку, махнул рукой.

— Не могу тебе врать. Не ученый она — повар…

— Где?

— Не хочу врать. Одно скажу — за границей…

На

этот раз она поверила Ему.

Он и правда не врал — почти не врал, — и это много месяцев не имело для них никакого значения…

Они долго сидели в баре. В охотку напились — Он не рискнул сесть за руль, так и бросил свой «гольф» в переулке. В обнимку, полубоком, как сиамские близнецы, они выбрались из гостеприимного бара и потащились по закрытой для транспорта, мощенной красноватыми плитками улице, желая, видно, добраться до метро, но почему-то свернув в еще один бар. Бары здесь лепились один к одному; здесь было весело, многолюдно и ярко освещено — обычная картина для Старого Арбата десятого августа, да и любого другого августа, на исходе тысячелетия, то есть за пять лет до его конца.

В баре, куда они зашли, им не понравилось, так как там было темно и совсем мало людей — всего несколько жавшихся по углам представителей средиземноморских или каких-то еще южных народов; зато следующий всем был хорош… Их увлекло путешествие по барам. Они уже и перестали заходить внутрь — присаживались на открытых, европейского вида площадках, выпивали понемножку чего-нибудь и двигались дальше — немножко водки там, немножко шампанского здесь, а потом — чуть-чуть коньячку, а потом для разнообразия бутылочку пивка, а потом — глоток ликера «Старый Таллин», а потом… а потом…

Она помнила — очень смутно — только какие-то ступеньки, прежде чем все окончательно не провалилось в черную, бездонную, непостижимую ночь. Ей стало страшно, когда она вдруг очнулась в незнакомой кровати, в незнакомой квартире, в незнакомой земле вообще; это смутно напомнило ей ее первое пробуждение у Корнея. Человек, сидящий рядом с ней в мерцании ночника от «Артемиды», тревожно вглядывался в ее лицо; когда она с трудом разлепила глаза и подала признаки жизни, он с видимым облегчением перекрестился — справа налево, по-православному. Ага, догадалась она по этому жесту, я на Родине… и то хорошо! — но где же? и кто этот человек? Она нашла глазами окно и, хотя в нем решительно ничего не было видно, по каким-то косвенным признакам — может быть, по угаданному душой суровому, аскетически рубленому параллелепипеду международного почтамта, а может, по свету кремлевских звезд, особым образом отраженному от облаков — догадалась, что это Нагатинская. Стало быть… да; человек, сидящий с нею, был не он, а Он — ее добрый, чудесный Господин. Она вспомнила все — весь вечер, все бары, водку, коньяк и все прочее, и даже Его «гольф», сиротливо ночующий в арбатском переулке.

— Это Ты, — сказала она.

— Да.

— Мне стыдно.

— Брось, — сказал Он, — дело житейское.

— Я никогда еще так не напивалась.

— Говорю, брось.

— Теперь Ты можешь подумать, что я алкоголичка.

— Могу, — улыбнулся Он, — но не подумаю.

Ей захотелось поцеловать Его, но она подумала, что от нее, должно быть, дурно пахнет. В пространстве ее изощренных чувств это уже давно было, конечно, не так; ароматы метаболизма и тлена, подобно картинам Дали, навевали на нее то веселье, то страх, то тонкую, элегическую печаль; если какой-то из них и заставлял ее содрогнуться от отвращения, то это было во всяком случае не отвращение к самому аромату, а лишь к тому образу, который в ней вызывал аромат. Дали тоже рисовал отвратительных монстров — но разве сами картины становились от этого отвратительными? Таким был ее мир, но она не надеялась,

что кто-нибудь — пусть даже Господин — разделит с ней эти чувства. Для всех — кроме нее — то, что она источала, была просто вонь… признак грязи, неряшливости… дурной запах, словом. Она с трудом приподнялась — в голове у нее шумело, — встала с кровати и упала бы, если бы Он ее не поддержал.

— Как Ты добр, — пробормотала она.

— Слушай, прекрати это…

— Нет, Ты добр, — упрямо сказала она. — Ты не бросил меня на улице… тащил по каким-то ступенькам…

— Как бы Я тебя бросил? Я люблю тебя.

— Я… тоже… — сказала она и ощутила рвотный позыв. — Я хочу в туалет; отведи меня.

Он отвел ее и остался там рядом.

— Уйди.

— Нет.

— Уйди, говорю… это нехорошо…

— Мне не впервые.

Не обращая внимания на ее вялый протест, Он схватил ее за голову, запихнул ей в рот Свои собственные пальцы и держал ее над унитазом, пока она не исторгла из себя все, что могла. Ей было хуже некуда; но больше всего ее мучила постоянная и единственная мысль о том, что все это для Него отвратительно. Что Он вынужден терпеть это ради нее. Она поклялась как можно скорей отблагодарить Его за это терпение.

— Зачем, — спросила она, как только оказалась в состоянии произнести пару слов, — зачем Ты?.. Я бы сама… смогла бы сама…

Он почесал репу и сказал:

— Я боюсь, что ты захлебнешься рвотными массами.

Наконец, вонючий процесс прекратился, и она прополоскала рот чем только могла, а потом долго давила на кнопку лимонной аэрозоли — она молча боролась с Ним за право давить эту кнопку, в итоге вырвала все же баллончик из Его рук, ей очень важно было давить собственноручно, как бы самой ликвидируя позорные последствия содеянного. Затем Он снова оттащил ее в кровать, и она, прижавшись к Нему, тихо уснула… а когда проснулась опять, за окном пели птички, был яркий день, и голова не болела.

Господин напоил ее холодным пивком и накормил очень большой, очень вкусной яичницей. Она ела эту яичницу, и душа ее пела вместе с птичками за окном. Потом Он повел ее в ванную — даже здесь пахло лимонной аэрозолью, просочившейся сквозь стенку, что ли — и долго мыл ее, как ребенка, как когда-то, опять же, Корней.

Она думала, что весь день они будут заниматься любовью, но Ему предстояли дела. Он сделал два-три звонка, пытаясь их отменить… и развел руками:

— Ничего не выходит. Позавчера еще было назначено… Ты простишь Меня за этот день?

— А Ты, — спросила она Его, — простишь меня за эту ночь?

— За какую эту, — хитро переспросил Он, — за ту, что прошла, или ту, которая будет?

— Нет, — сказала она, — за ту, которая будет, мне не придется просить у Тебя прощения.

— Договорились, — сказал Он. — Никуда не ходи, ничего не делай, не бери телефон, жди Меня. Поняла?

— Поняла.

— Вот телевизор, вот видик, вот пленки.

Он поцеловал ее.

— А во-он там даже парочка детективов.

Он еще раз поцеловал ее и ушел.

Она с легкой улыбкой прислушивалась к Его шагам, затихающим на лестничной клетке. Вдруг ей показалось, что шаги стали громче, как если бы Он возвращался. Он действительно возвращался. Он открыл ключом дверь и зашел.

— Ты что-то забыл?

— Ага.

— Тебе помочь? Найти что-нибудь?

— Нет, Я сам. Я забыл тебя одеть.

— Одеть меня?

Она посмотрела на себя. Она так и была еще в том, в чем вышла из ванной, то есть в своих трусиках и в Его белой рубашке. Больше на ней не было ничего. Он снял с нее свою рубашку и бережно, аккуратно, как-то даже профессионально — так, как если бы под его руками был манекен, но притом очень нежно, надел на нее ее бюстгальтер, блузку, юбку, белые носочки и туфли-лодочки — иначе, все то, что было на ней накануне.