Испанский сон

Аксельруд Феликс Павлович

Весна была ранняя, очень теплая; долго рядили, кого прежде везти на дачу — выздоравливающего Господина или молодых с малышом. В конце концов повезли молодых; Господин как бы шел на поправку, но слишком медленно; решено было не рисковать. Квартира опустела. Госпожа начала уставать, перекладывала на Марину все больше домашних обязанностей, а однажды сказала:

— Мариночка… у меня к тебе такая просьба… даже как-то неудобно… если бы не…

Марина поощрила ее обычной ровной улыбкой.

— Я так замоталась… Хоть бы одни

выходные отдохнуть…

— В чем же дело, Анна Сергеевна?

— Я хотела бы съездить на дачу… на пару дней…

— Как же… а…

Госпожа вздохнула и опустила глаза.

— Я понимаю, что это уже слишком… Может быть, ты поживешь эти дни у нас?

Марина сделала вид, что задумывается.

— Я должна буду перенести дежурство.

— Мне так неловко, что я создаю тебе столько проблем…

— Что Вы, Анна Сергеевна…

— Я еще попросила понедельник… отгул…

— Ага. И когда же Вы собираетесь уехать?

— Утром в субботу. На двое суток; а приеду в понедельник после обеда — так, чтобы сразу тебя отпустить.

— Договорились.

— Золотко ты мое, — сказала Госпожа. — Дай я тебя поцелую… Что бы мы делали без тебя?

— Спасибо, Анна Сергеевна.

Она благодарила Госпожу вполне искренне. Она впервые оставалась ночевать с Господином; она чувствовала, что это будет удивительный уикенд.

Она не ошиблась…

Она отключила в квартире телефон, заранее предупредив Госпожу, что включит его только если дома что-то случится. Она накупила уйму фруктов, чтоб вообще не выходить на улицу. Она вставила в замки ключи изнутри на случай внезапного возвращения кого-то из домочадцев. Никто и ничто не должно были помешать им с Господином наслаждаться заслуженным отдыхом.

Они до полуночи почти не разговаривали, все никак не могли насытиться друг другом, а потом заснули враз. Она проснулась и обнаружила, что они лежат обнаженные и раскрытые — было жарко — и при ярком электрическом свете. Заоконная штора была опущена, и нельзя было определить, который час — утро или вечер. Ей показалось необыкновенно эротичным, что они спали рядом вот так — обнаженные, и раскрытые, и при ярком электрическом свете. Она была счастлива.

Пока Господин спал, она приготовила чай. Она вкатила в комнату столик с чаем и фруктами. И, поскольку Господин продолжал спать, она занялась приятным делом — разглядыванием Царя. За этим занятием ее и застал проснувшийся Господин.

— Здравствуй, — сказала она. — Давай кушать фрукты.

— Хорошо, — сказал Он и встал. — Сейчас.

— Ты куда?

— Я думал, в туалет… Я думал, можно…

— Смотря по-какому, — строго сказала она. — Если по-маленькому, то нет.

— Ах, вот как! Горшок принесла?

— Ага.

— А если я скажу, что по-большому?

— Ну, по-большому Ты тоже мог бы сделать в горшок, — рассудительно сказала она, — но я Тебя не заставляю.

Она поглядела на Него

и добавила:

— Да Ты и не хочешь по-большому. Я же вижу.

— Да, — Он почесал репу. — Что ж, давай горшок.

Она внимательно проследила, как Он исполнил Свою нужду, и осушила Царя волосами, так же, как делала это в детстве.

— У меня вопрос, — сказала она.

— Давай.

— Твой Царь обрезан.

— Что ж поделаешь, — развел Он руками. — Я был мал… не понимал, что со Мной делают…

— Расскажи.

— Что рассказать?

— Как это было.

— Детка, — Он изумленно уставился на нее, — ты никогда не имела дела с обрезанными?

Она пренебрежительно хмыкнула.

— Сколько раз. Но я ни с кем из них не говорила на эту тему. Кроме одного — но у того, как выяснилось, был просто фимоз, клинический случай. Я думаю, то же самое у большинства; а Ты иудей, у Тебя это должно было быть по обряду.

— Это так, — подтвердил Он, — по обряду, в провинциальной синагоге… Но Я не знаю ни сути обряда, ни зачем отцу потребовалось Меня обрезать. Не думаю, что можно назвать Меня иудеем.

— Ты не веришь в вашего Бога? — разочарованно спросила она.

— Боюсь, что так. Да и не только в нашего…

— Мне кажется, что в иудаизме есть что-то фаллическое. Иначе — откуда обрезание?

Он захохотал.

— Что Ты? — спросила она обиженно.

— Да это же просто гигиеническая мера. Чтобы смегма не скапливалась — неужели не ясно?

— Мне нравится запах смегмы, — сказала она.

— Чего же в нем хорошего? — удивился Он. — Фу! скопище микробов!

— Человеческое тело вообще скопище микробов.

— Ты извращенка, — заявил Он. — Я уже заметил твою любовь к самым гнусным запахам.

Она хмыкнула.

— Может, это все люди извращенцы, кроме меня.

— Ну уж конечно… Куда нам…

— Серьезно, — сказала она. — Один мой приятель высказал такую мысль. Он считает, что человек просто испорчен цивилизацией. Человек живет в окружении искусственных запахов. В результате понятия сместились. Масса природных запахов сделались как бы плохи. Запах гниения, например.

— В воздухе, — рассудительно заметил Господин, — может быть множество вредных веществ. Сероводород — вреден… Может быть, функция запаха — бить тревогу.

— В таком случае, почему не пахнет угарный газ?

— М-да. Но ведь цивилизация породила не только запахи. А что же другие чувства — зрение, например?

— Это как раз подтверждает… Точно так же как есть разные запахи, есть разные цвета. Они могут быть красивые и не очень, но никого почему-то не воротит от самих по себе цветов.

— Но слишком сильный свет может вызвать такую же тошноту, как запах… ну, не знаю… раствора Синицына…

— Любой чересчур сильный запах может вызвать такую реакцию. В том числе и приятный. Разве мы говорим о концентрациях?