Испанский сон
Шрифт:
— Нет, нет, как скажешь… Я забылась, прости; твое слово закон для меня… ты вольна делать что хочешь…
— О, моя глупенькая…
Ана еще раз поцеловала кудрявую шапочку. Потом еще и еще. Потом Вероника не выдержала, ответила на ласку бурно и повсеместно. Они опять любили друг дружку, забыв о выяснении отношений. Только физическая усталость ставила им предел.
— Я не хочу с тобой расставаться, — сказала Вероника после очередного короткого отдыха. — По крайней мере сегодня не хочу. Можно мы хотя бы разок поспим вместе?
— Ты думаешь, нам удастся заснуть?
— Мы
— Ну ладно, — согласилась Ана. — В порядке исключения. Поверь, — добавила она, глядя на огорченное ее последней фразой лицо Вероники, — это для нас же самих… Нам не нужно превращаться в семейную парочку. Мы должны быть любовницами… постоянно тоскующими, ждущими, жаждущими… уж поверь мне, я знаю!
— Я верю тебе.
— Хочешь, сходим на пляж? Или в кафе?
— Сейчас — нет.
В Глазках мелькнула тень разочарования.
— Мы будем ходить, обещаю, — заспешила оправдаться Вероника, — я не буду заставлять тебя лежать со мной целыми днями все в той же постели… Ну правда. Только сегодня, прошу. Будь сегодня только моей, ладно? Необязательно новые ласки… Расскажи мне что-нибудь, милая. Расскажи что-нибудь перед сном. Почему бы тебе не продолжить ту серию, которая так драматически прервалась днем в кофейне? Помнишь? — ты говорила о Гласснере…
Вероника села на постели. Ана молчала.
— Он сделал тебе предложение, он убеждал тебя, — перечисляла Вероника, стараясь увлечь Ану, будя в ней воспоминания, — и ты, кажется, фактически согласилась, сказала, что не нужно письма в банк, что ты сама решишь эту проблему…
— Не так, — усмехнулась Ана, — я сказала ему, что обычно я сама решаю свои проблемы, только и всего. Это я помню очень хорошо, потому что тогда я еще ничего не решила…
Да, жаркое слово прозвучало, но получить приглашение — еще не значит его принять. Простившись с Гласснером, я задумалась по-настоящему. Целый год! Как же они без меня? Конечно, ужасно интересно все это… и вообще славно бы вернуться к активной деятельности… но одно дело — трехдневный симпозиум… а год…
Вернувшись в гостиницу, я обнаружила на стойке довольно толстый пакет, переданный госпоже *овой от господина доктора Гласснера. В пакете оказалась масса общей информации о фонде, его истории, программах, участниках и так далее; затем было описание барселонского института, тоже с историческими экскурсами; описание цикла, который ждали от меня; и, наконец, пачка форм, которые необходимо было заполнить участнику проекта. Я позвонила Гласснеру, поблагодарила за пакет и обещала сообщить свое решение «as soon as possible».
Визит в банк был примечателен. Я вдруг поняла, что не знаю, как себя вести, и это случилось за десять секунд до встречи. У меня просто не было времени подумать об этом заранее. Ведь почти до самого отлета я думала, что буду не одна; меня больше занимал вопрос, как правильно построить с Владимиром Эдуардовичем отношения в поездке, нежели то, что будет после нее. Когда он объявил, что не едет, я полностью погрузилась в дела; я отправила Сашеньку к маме не перед вылетом, как было решено, а сразу же, освободив себе несколько оставшихся дней,
Итак, весь симпозиум был для меня сплошной суетой; еще и Гласснер туда же; мне опять-таки некогда было подумать о Владимире Эдуардовиче, и даже два часа в самолете, страшно усталая, я полностью проспала. Потом — Фил, Сашенька, мама… встреча с тобой… Я даже разговор с Филом отложила на денек, решила вначале встретиться с Владимиром Эдуардовичем; и только увидев перед собой приветливо раскрывающуюся дверь его кабинета, я с ужасом осознала, что совершенно не готова к этой встрече. Ну, съездила, выступила… Дальше что? Сказать — спасибо, я пошла? Идиотизм.
Он вышел мне навстречу:
«Рад видеть вас, Анна Сергеевна… прошу, прошу…»
Он опять всего лишь пожал мою руку, но при этом слегка коснулся другой рукой моего плеча — и сразу стало как-то легче. Он умел создавать нужную дистанцию. Не большую, не маленькую, а именно нужную.
«Я тоже рада вас видеть, Владимир Эдуардович».
Он усадил меня не перед письменным столом, а в слегка затененном углу кабинета, у журнального столика, и сам сел там же. Мы помолчали. Я не знала, как начать разговор — просто открыла сумку и стала выкладывать на столик всякие цюрихские бумаги, недостатка в которых не было. Я выкладывала понемножку, чтобы у него иссякло терпение и он заговорил первым.
Но он молча дождался конца бумаг, а потом спросил:
«Вам чай или кофе?»
«Мне… чай, пожалуйста». — Я произнесла эту фразу с подчеркнуто представительской интонацией, какую постоянно слышала вокруг себя на протяжении трех суток симпозиума. И дежурно улыбнулась при этом.
Он хохотнул, коротко распорядился насчет чая.
«Владимир Эдуардович, — совершенно неожиданно для себя спросила я, — неужели в банке не нашлось никого для этой очень приятной и интересной поездки?»
Он покачал головой.
«Хороший вопрос. Ну, а если я скажу, что не нашлось?»
«Я не поверю».
«Тогда что вы хотите услышать?»
«Почему вы послали меня».
«Вы мне понравились».
«Хм».
«Не только как женщина. Я знал, что вы сможете это сделать».
«Откуда вы знаете, какя это сделала?»
«Знаю».
«Вы знаете все на свете, да?»
«Почти. Не забывайте, я был педагогом».
Я подумала, что он, верно, знает и про Гласснера. Я опять не знала, что сказать, но в это время принесли чай, и я получила возможность размешивать ложечкой сахар.